†

Желтый и едкий, свет сочился через развороченную плоть разлагающихся небес, вырисовывая глубокие раны на безликой тверди земли. Серая, она впитала в себя дождь и зловоние поздней осени, чавкая, так противно, под натиском несмелых шагов.
Впереди виднелась черная гладь озера. Вода в нем была настолько темной и густой, что издали напоминала амальгаму, жирным слоем нанесенную на искореженное чьей-то злобой зеркало. В нем отражалась бездна, в него плакала ночь, делая воду горькой и маслянистой на вкус.
Путь пролегал мимо самой его кромки, и ноги в тяжелых армейских ботинках то и дело соскальзывали с илистого склона, тревожа и без того неспокойные воды.
За озером простиралась болотистая пустошь. Раньше водоем был шире, но источники иссякли, и он стал мелеть, оголяя неровное дно. То поросло травой, которая каждую осень погибала, превращаясь в блеклое подобие самой себя.
За пустошью грядой возвышались горы. Пологие склоны были обветрены, как бывает обветрено лицо моряка, всю жизнь проведшего под палящим солнцем, орошаемым солеными брызгами муссонов. Похожие на скомканный пергамент склоны полого спускались к топям, а те вплотную подступали к возвышенности, облизывая ее ступни острым, очень влажным языком.
Места эти были тихие, безлюдные. Жизнь словно остановилась, прилипнув к скользкой поверхности зажеванной кинопленки. Та, намотанная на избитую бобину, давно уже не просматривалась, порастая новыми и новыми слоями времени. Прошлое тонуло в глубоких гнилых водах, изредка проглядывая сквозь мутную ее толщею. Именно в ней, никем незамеченная, рождалась новая жизнь. В скользких, глинистых недрах земли, в пульсирующем тепле, в окружении микроскопических организмов, лишенных мысли, созревало нечто. Изначально это была протоплазма. Бесформенное, холодное, практически мертвое нечто. Оно было соткано из первичного вещества, названия которому не было дано. Оно представляло собой уменьшенную копию вселенной. Оно росло, оно ширилось, но еще не имело формы или структурных образований. Оно было сгустком живой материи, пронизанным энергетическими потоками. В нем уже можно было рассмотреть нечто более глубокое, нежели темнота, теплым лоном окружавшая его слизистую недо-плоть.
Шло время. Сложно сказать, сколько именно его прошло, прежде чем студенистая масса стала набирать вес и увеличивать плотность. В какой-то момент земля, такая ласковая и влажная, как материнская утроба, стала непригодной для его дальнейшего развития и отвергла его, извергая из своих недр. В том месте, где это произошло, осталась глубокая воронка. В нее стекла вода: дождевая и талая, и образовался глубокий колодец, не пропускающий ни единого луча солнечного света.
Оно оказалось на свободе. Черное, укрытое плевой, под которой скопилась мутная жидкость. Оно стало рвать ее изнутри, пытаясь вырваться, впустить в легкие едкие испарения гиблых топей, впиться в вязкую землю непослушными первопальцами и, поднявшись на подобие ног, сделать первый в своей жизни шаг.
Оно было живым, оно имело кости и мышцы, жилы, вены, связки, хрящи. На руках и ногах, длинных и худых, имелось по пять пальцев с пластинками еще мягких ногтей. На коже, совсем гладкой и нежной, как лепестки распустившейся сливы, золотистым проблеском пролегли короткие, совсем прозрачные волоски.
Когда лопнула грязная плацента – на свет показалось мрачное и бледное, как сама смерть, великолепие плоти. Первым, что коснулось бледного лица, было темное осунувшееся солнце. Оно едва находило в себе силы, чтобы удержаться на зыбком небосклоне и не рухнуть на протухшую землю замертво.
Оно подняло голову и впервые открыло глаза. Мир встретил его тяжестью и болью осенних сумерек. Апатия была жидкой, она срывалась с неба и падала вниз с отчаянием самоубийцы, вспорхнувшего с карниза девятого этажа. В этом было нечто безрассудное и до боли смешное. В этом не было смысла, и только совершивший прыжок узрел в этом божественное провидение.
Оно нетвердо стояло на ногах и смотрело в небо. Небо безразлично взирало на него. Немой диалог, пустословное, столь привычное для людского общения. Банальное знакомство с реальностью.
Оно вздрогнуло и, противясь течению ветра, пытающегося обласкать его обнаженное тело, сделало шаг. Один лишь шаг, наполненный глубоким смыслом. Шаг сквозь вечность. Шаг в новую вселенную. Протоплазма, источник жизни, обрела формы, способные изменить этот мир. Являясь его основой, она могла менять свою структуру и форму, могла становиться то плотной, как камень, то вязкой, как мысли утопленника. Ничто человеческое ей не было знакомо, хоть и выглядела она как волшебный цветок, взращенный человеческим теплом и похотью двух тел.
Шаги стали более уверенными: его внимание привлек тусклый источник света, находящийся на уровне глаз – за пологим перевалом, который словно выбрил часть горного массива, черной колеей проходя между двух холмов.
Свет вспыхивал и угасал, бледным подобием маяка вырисовываясь на фоне сумеречного неба.
Оно не знало, что это – сигнал. На который, утопая в ледяной грязи по колено, шел одинокий путник. Странник, привыкший уничтожать все, что не поддается объяснению. Охотник, надеющийся поживиться слабостью человеческого разума.
Протоплазма в человеческом своем обличие была именно тем, что не могло быть объяснено ни одним разумом. Она была за границей понимания. Она была мерзостным чудом, требующим принятия, но не логического объяснения своего существования.
Переступая с одной ноги на другую, отрывая обнаженные ступни от жидкой земли, оно шло вперед, завороженное тусклым сиянием извне. И сердце, столь похожее на человеческое, грохотало у него в груди. Оно было взволнованно, встревоженно, напугано. Оно желало узнавать и понимать. Оно желало жить, хотя еще не осознавало этого. Протоплазма не знала, что значит хотеть, чувствовать, ощущать. Она не знала самого понятия этих терминов. Она просто имела все это внутри себя, и оно заставляло ее делать шаг за шагом, грузно ступая по мокрой земле, проваливаясь в нее по щиколотки, ощущая холод, но еще не понимая, что это такое.
Для нее все было впервые. Она сама была впервые. Протоплазма сгущалась все сильнее и сильнее, ее материя становилась частью плоти: такой горячей, еще молодой, совсем человеческой. Мужской. Сильной, упругой и прекрасной.
Сухие ветви поникших кустарников стегали заляпанные грязью голени, царапали колени и выступы косточек, пальцы то и дело касались жестких головок чертополоха, который своими колючками раздражал тонкую кожу. Оно не понимало, но вздрагивало от боли, когда босые ступни наступали на острые камни или когда ледяной порыв ветра пробегал вдоль оголенного торса, заставляя мышцы рефлекторно сокращаться, уходя от подобной садистской ласки.
Приоткрытых губ касалось дыхание. Оно вырывалось из продрогших недр, и поначалу протоплазма не осознавала, что это кисловатое, чуть вязкие вещество, заставляющее ее легкие незаметно сокращаться – часть ее самой. Она не знала, что значит дышать. Раньше она не нуждалась в чем-то подобном. У нее никогда не было легких или их подобия. Она была самой низшей, самой примитивной частицей материи. Теперь она эволюционировала, преступая предел совершенства.
Ветер снова напомнил о себе. Но в это раз он был не сам: вместе с ним пришли дождь и чувство опасности. Опасность, ее ощущение, была инстинктом. Первородным, глубинным, сокровенным. Он родился намного раньше, чем эта плоть и тут же напомнил о себе, заставляя идеальное тело напрячься, замирая в дождливом мареве. Где-то очень близко затаился враг. Понятие это было абстрактным, как и все в этом мире, но Протоплазма чутко уловила негативные вибрации, пронизывающие ледяную морось и отсыревший бурелом.
Грудь замерла и провалилась. Сердце отчаянно загрохотало, впервые давая почувствовать вкус адреналина в крови. Страх был едким и ширился вдоль вен и мышечных волокон, торопливыми переборами лаская острые грани выпирающих позвонков. Тело напряглось, ожидание стало густым, как воздух. Дыхание белесой дымкой ложилось на его зыбкое марево, тая, вместе с дождем врезаясь в землю, исчезая в ее мягкой черноте.
Глазные яблоки двигались медленно, взгляд изучал каждую неровность рельефа, запечатлевая его в памяти, словно мгновенные фотоснимки, тут же отправляющиеся в архивные папки.
Зрачки то расширялись, как объектив фотокамеры, то снова сужались, оставляя вокруг лишь льдисто-безликую поволоку радужки. Глаза, не зная того, искали опасность в смутных очертаниях пугающе-неизведанного мира. Мир тоже насторожился и притих. Стали отчетливо слышны дождь, сиплость легких на вдохе и липкое причмокивание армейских ботинок. Еще далеко, вне зоны видимости.
Протоплазма застыла, отвердевая. Ее тело стало непроницаемым, холодным, как лунные пески, мышцы окаменели, броней покрывая нежные внутренности – столь беззащитные, еще непознанные.
Оно перестало дышать, делая это рефлекторно. Врожденные, инстинкты поглотили только-только начавший просыпаться разум. Тот стал их отростком, вспомогательным рычагом, на который в нужную минуту следовало нажать, чтобы увеличить резервы, необходимые для защиты.
Тишина плакала дождем.
Время отбивало свой ритм оглохшими от беспечности шагами врага. Он становился все ближе и ближе, его смрадное, полное злобы дыхание уже разъедало воздух, которым дышала Протоплазма. Этот вкус, этот горьковатый гнилостный запах ей не понравился. Ее впервые затошнило, но, не зная этого процесса, существо продолжило ровно возвышаться над мокрой сухостью трав, опустив голову. Глаза, огромные и лишенные отражательной функции, глядели из-под густого навеса ресниц.
Туман ночи стал настолько густым, что в нем начал теряться даже дождь. Теперь он падал наземь беспорядочно, порой опуская ледяной свой вздох на плечи притихшего не-человека.
Враг замедлил шаг и тоже прислушался к своим внутренностям. Те сжимались, подсказывая, что добыча рядом. Совсем близком. Знал бы он, насколько…
Человек остановился, поскользнувшись на иссушенном четырьмя ветрами листе папоротника. Тот жалобно чавкнул, своими истлевшими губами прижимаясь к жесткой рельефности подошв. Те же ничего не ощутили, ровно как и обладатель неудобной, замедляющей шаг обуви.
Зашуршали мысли, скомкалось небо и отрыгнуло тяжелый рокот. Это не была гроза: осенью не бывает гроз. Это был шум пролетающего в густых недрах туч реактивного самолета. Но Протоплазма не могла этого знать, как не могла знать, что такое тяжелые летние грозы с их раскатистым смехом и ветвистыми зарницами на полнеба. Она вздрогнула, глаза распахнулись, выплескивая в черноту вокруг ужас; зрачки мгновенно сожрали серость тонкого кольца радужной оболочки. Голые пятки ударили о каменисто-глинистую почву, разбрызгивая жидкое свечение грязи. Дождь расчертил тонкую кожу, вырисовывая бледный ее лик на фоне мутной глади безымянного озера.
Человек успел лишь всхлипнуть, подавившись глотком воздуха, и рухнул в кусты бурелома, забившись в конвульсиях. Судорожная хватка пальцев пришлась на скользкие кисти рук. Их отростки с мягкими ногтями сжимались на короткой бычьей шее, сдавленной воротом армейской куртки. Жесткая материя, стальная хватка обезумевшего от ужаса существа не давали человеку ни единого шанса на спасение. Но он пытался его вырвать, пытался скинуть с себя обезумевшую плоть, бился и извивался, дергался, глубоко вспахивая травянистый склон каблуками своих сапог, медленно сползая к воде, пытаясь хватать воздух, жевать его мокрыми от крови губами, прокушенным языком слизывая молекулы кислорода с проносящихся мимо капель неутомимого дождя.
Тело Протоплазмы не знало, что такое усталость. Гибкое и проворное, оно сплелось с телом человека, но вместе с тем четко отличало себя от него. Обнаженные члены сжимались вокруг бьющегося в агонии туловища; искривленное животным страхом лицо ловило всполохи угасающего взгляда, кожа покрылась испариной последних вздохов. Губы дернулись, оголяя ряд полупрозрачных зубов, из горла вырвалось нечто, так похожее на стон раскаяния и непонимания одновременно, тонкие кисти расслабились – не-человек отпустил затихший кусок плоти, ощущая холод, который вскоре должен был сковать расслабившиеся в объятиях смерти мышцы.
Страх отпустил: Протоплазма уже не ощущал его прикосновений к вздыбившемуся позвоночнику. Прогнувшись, она высоко запрокинула голову, подставляя лицо под ласки ледяной мороси. Ему снова было легко, страха больше не было, даже его вкус потерялся в потоке дождя. Четкие линии ребер высоко поднимались и опускались, узкая грудная клетка наполнялась размеренными ударами сердца, в котором не было понимания того, что только что совершили поникшие руки. Пальцы, уже умытые черной водой, забыли тепло еще мгновение назад живого тела.
С последним вдохом Протоплазма перестала ощущать человека. Теперь он был для нее чем-то, столь же безликим, как и каменистость гор. Лишенная жизни материя не несла в себе информации, только крупицы легко растворяемого в холоде осени тепла. То сочилось сквозь поры и утекало, прячась в расщелинах земли.
Приподнявшись, гибкое тело перетекло в другую позу, а затем медленно поднялось, с легким звоном выправляясь во весь свой рост. Гладкие мышцы перетекали под стеклянистой кожей, та, жидкая и упругая как вода, матово светилась в сумеречной мглистости осеннего повечерья.
Протоплазма не знала, что совершенное только что ею – убийство, что пальцы ее измараны злом. Она просто не знала, что такое зло, как не знала и добра. Новорожденный разум, наделенный знаниями всего человечества, не умел ими пользоваться, не умел отделять себя от окружающей действительности, наполненной эфемерными понятиями и законами. Пока что он был сам себе закон. Пока что он был вне действительности, хоть и ступал босыми ногами по раскисшей от ноябрьской сырости реальности.
Переступая через слившееся с вечностью тело, Протоплазма вновь подняла глаза к свету, что так неуверенно расплескивалось по кромке горного хребта, сигналя тому, чьи глаза бездумно впивались взглядом в простуженное небо.
Шаги, неуверенное раскачивание тела, балансирующего на грани своих возможностей, вели вперед, влекомые завораживающим сиянием, стекающим с горных вершин.
Горы манили Протоплазму. В них было нечто пугающее, величественное, незыблемое – как время и дождь. Дождь вообще был вечным для того, кто родился в дождливый день и еще ни разу не видел ясного утреннего неба, залитого лучами блаженного солнца.
Длинные спутанные волны тяжелых волос струились по плечам и груди, своими невидимыми кончиками щекоча чувствительную кожу. Пальцы, подчиняясь рефлексу, то и дело вонзались в нее, расцарапывая поясницу, оставляя тонкие, невидимые в ночи бороздки на мягком рельефе впалого живота.
Где-то, жалобно пискнув, затрещал радиоприемник, вызывая на связь того, кто слился с вечной тьмой небытия в корневищах поникшего папоротника.
Протоплазма, резко дернувшись, метнулось в сторону от источника неизведанного звука, твердившего неустанно: «Зверь-1, прием-прием, Лазарь на связи. Зверь-1, ты меня слышишь?..».
Встрепенувшись, в бездну первозданного ужаса рухнуло сердце. Трепыхаясь, летело вниз, ударяясь о костистые отростки грудной клетки, пока не ухнуло куда-то на дно живота. Там в последний раз сотряслось, подпрыгнув и царапнув стенки брюшины, и замерло.
Пятки, оцарапанные и уже кровоточащие грязью и сухим соком мертвых трав, заскользили по илистому склону озера. Всплеск воды заглушил гортанный звук, окрасившийся в багряные тона испуга, похожего на икоту: резкого и повторяющегося.
Забившись, тело стало погружаться в воду, тонкие бледные руки шлепали по воде, пока та не опутала их своими мокрыми кандалами, сковав движения. Глотая воду, пуская огромные пузыри, Протоплазма стала падать на дно озера. То быстро приблизилось, липко прижавшись к острым граням коленей. Ладони уперлись в гладкие холодные камни, пальцы сжали грязь, пропуская ее между собой, давай возможность муторно-зеленому облаку устремиться к взволнованной поверхности.
Продолжая барахтаться в воде, приправленной грязью, Протоплазма, не осознавая, принялась вдыхать крохотные крупицы кислорода, содержащиеся в молекулах воды. Она не знала, что это тело не приспособлено к дыханию под водой, поэтому начала трансформироваться, подстраиваясь под новую среду. Она принимала форму, более всего пригодную для выживания, не зависимо от того, насколько разительно она отличалась от ее первоначальной структуры.
Легкие перестали функционировать, кожа и тонкие прожилки жабр под параболой ребер стали поглощать жизненно-важный газ, обогащая им кровь. Та стремительно остывала, меняя свой состав. Кожа тоже претерпевала разительные изменения, покрываясь прозрачными, как хрусталь ночи чешуйками, глаза скрылись под поволокой первичных век, зрачки потеряли резкость восприятия, уступая его сенсорным рецепторам и тончайшей сети, сплетенной из нитей интуиции, локализирующей ощущения, но вместе с тем расширяющей пределы чувствительности. Слух стал улавливать звуки, доселе не воспринимаемые им. Шепот подводной жизни ворвался в слуховой канал, наполняя сознание по-новому окрашенными мелодиями и их текучими, пульсирующими переливами.
Тело замерло, а затем мягко скользнуло вперед, разрезая толщею черных вод. Практически лишенные жизни, они покорно расступались перед идеальным существом, незаметно смыкая свои цепкие пальцы за кончиками его ступней.
Протоплазма плыла стремительно, словно выпущенная в вакуум водного пространства пуля.
Слизь противоположного берега возникла под мягкими ладонями значительно раньше, чем успели всколыхнуться воды над проносящимся под их поверхностью телом.
Впиваясь ногтями в каменистые отростки склона, Протоплазма стала выбираться на сушу. Ее тело снова менялось, и вскоре приобрело привычные очертания: кожа, покрывшись мурашками, снова источала тепло размеренно струящейся по жилам крови, жабры затянули свои порезы, легкие распустили свои бледные лепестки, покрываясь воздушной росой.
Откашляв лишнюю воду, Протоплазма некоторое время тихо лежала на берегу, позволяя жесткой траве и камушкам впитать влагу и жидкий ил, стекающий по груди, бокам и узким бедрам. Волосы расплескались по идеальной глади спины, обняли и плечи, прилипая и к высокому лбу, и к незаметно приоткрытым губам. Из черного провала рта вырывалось влажное дыхание, тут же теряющееся в пустоте ночи.
Так оно лежало, не зная времени, не ощущая его течения, пока в отдалении не послышался новый звук. Снова в набат забило сердце, но отчего-то не страх руководил рукой, отбивавшей нескладный ритм, а еще неизведанное чувство – любопытство. Источник звука не представлял собой опасности, кожа и внутренности ее не ощущали, позволяя Протоплазме спокойно подняться на четвереньки и плавно скользнуть в высокий, изломанный ветрами орешник.
За провалом неглубокого оврага, взбираясь на пологий склон горы, простиралось полотно дороги. Грязная, разбитая, она лежала на земле, впиваясь в нее своими изломами. На обочине, сминая грязь рельефом шин, замер автомобиль. Протоплазма не знала, что это такое, она видела лишь непонятной формы объект, не источающий дыхания, но издающий незнакомые утробные звуки, похожие на покашливание. Это пытался завестись мотор, пару минут назад с хлопком заглохший. Владелец авто метался от водительского места к открытому капоту и обратно, пытаясь реанимировать машину. Та подавала слабые признаки жизни, чихая и отхаркивая выхлопы зловонного газа.
Высокая фигура, затянутая в одежду, принятую Протоплазмой за вторую кожу, разрезала луч света, льющийся из продолговатой глазницы фар. Проклятия, сыплющиеся в безветрие ноябрьской полуночи, незнакомой мелодией щекотали уши, проникая в сознание, откладываясь в выдвижных ящиках комода, зовущегося памятью.
Ветер, едва ощутимый, дул в сторону затихшего существа, принося с собой запахи дождя, резины, машинного масла, терпкий аромат бензина и человеческой кожи: тонкое послевкусие выветрившегося парфюма и естественные запахи плоти.
Ноздри, жадно ловя эти полуразрушенные молекулы, дрожали, мышцы налились обморочной истомой волнения. Подавшись чуть вперед, Протоплазма изголодавшимся взглядом следила за порывистыми, полными слабо контролируемой ярости движениями человека, за манипуляциями его рук, за напряжением ног, за незаметными изменениями в лице, исписанном яркими красками ночи: черными и белесо-желтыми.
Тело, подчиняясь бесконтрольному приказу, бесшумно заскользило по траве. Вперед, в полосу мрака, все ближе и ближе к автомобилю, любовно прильнувшему к окраине дороги.
Ветер и яростное шипение заглушали все звуки, так что владелец автомобиля не услышал, как треснула предательская ветвь отсыревшего орешника, как зашуршал, скатившись по пологому склону оврага, щебень.
Протоплазма, желая быть незамеченной, опасаясь даже мимолетного прикосновения человеческого взгляда к своей коже, стала невидимой. Слившись с ночью, она незаметно подобралась к багажнику, замирая в нескольких сантиметрах от пыльной подвески авто. Внутри все сжалось от отвратительного, ядовитого запаха цивилизации, но Протоплазма подавила в себе отвращение, так и не узнав, каково оно на вкус.
Бледные руки с опаской коснулись темноты, стерли ее с хромированной поверхности автомобиля, разрешая пальцам притронуться к разогретому дыханием выхлопов металлу. Чтобы тут же отдернуть эту самую руку, с ужасом глядя на свои пальцы, на их почерневшие, смрадные кончики. Кривясь, но не видя этого, потянул пальцы в рот, слизывая гадость, чтобы тут же ощутить горечь, облепившую язык, сглотнуть ее конвульсивно и согнуться пополам, вздрагивая в беззвучном рвотном позыве. Но из пустого желудка ничего не изверглось, только горло засаднило, а в носу стало мокро и горячо от крови – от напряжения лопнуло несколько невидимых капилляров.
Худое туловище прижалось к коленям, те – наполовину погрузились в жижу, залитую свинцом муторного света. Путая дождь и собственные волосы, смахнул их с лица, отдирая от губ. Те покрылись дрожью, на них то и дело падали, срываясь в подносья, капельки соленой крови. Он не слизывал их, позволяя скатываться по округлости подбородка.
Глаза заметались, потому что разум шепнул, что его могут заметить, что опасность становится более осязаемой. Изгибаясь, Протоплазма прижалась к черному боку автомобиля, ногти нащупали щель, отделявшую багажник от корпуса, и в это самое время владелец машины порывисто захлопнул крышку капота, заставляя существо шарахнуться в сторону, сдирая кожу бедра и локтей о шершавость асфальта.
Хлопнула дверца, взвизгнул от неосторожного движения клаксон, взревел, пофыркивая, мотор. Протоплазма, припадая к земле, метнулась к авто, чтобы зацепиться за него, дернуться следом за забуксовавшей машиной, падая на колени, скрючиваясь от неожиданного взрыва в сознании – она впервые в жизни ощутила столь сильную боль…
Едва не отпустив страшную машину, чудом удержавшись за незакрытый в спешке багажник, приоткрывшийся в самый последний момент, подтянулся, ныряя в черное и теплое, пахнущее пылью и отсыревшей шерстью забытого после очередного выезда за город пледа. Уткнувшись в это все, закутавшись полами мраками, Протоплазма затихла, бездонными глазами всматриваясь в черноту. Долго-долго, пока сознание впервые после миллиардов лет бодрствования не погрузилось в пучину сна.

†

Утро было приятно-голубым, дымчатым. Тяжелая серость ноября отступила, уступая место привычному монохрому улиц невзрачного городишки. Серое было не совсем серым, а каким-то песочным или лиловым, а белое и черное отличалось размытой мягкостью.
Машина, шурша стертыми колесами, неслась по волнообразной дороге, оставляя мрачные пустоши и горы, подернутые злом, далеко позади. Виляя, проходила повороты и предупреждающие знаки, светофоры и орды спешащих на работу людей, приближаясь к цели, именуемой домом.
Казуки потирал уставшие глаза, сжимал ноющую переносицу, хмурил брови, пытаясь сосредоточиться на дороге. В салоне гремела музыка, льющаяся из стареньких динамиков. Они были едва ли не ровесниками поддержанного авто, тому же было чуть больше лет, чем его владельцу.
Казуки поморщился, когда, затрещав, магнитола выдала не самую любимую мелодию. Гортанный рык смешался с набатом ударных и криком свихнувшихся струн. Машинально протянув руку, парень ударил по западавшей клавише, пытаясь переключить проигрыватель, но тот лишь всхлипнул и снова заиграл тяжеловесную композицию.
- Твою мать, - прошипел Сатоо, возвращая руку на руль. Пальцы тут же стали отбивать лишь им ведомый ритм, не идущий впопад с мелодией, грохочущей в салоне авто.
Казуки устал, хотелось есть и спать, но дома его ждал привычно пустой холодильник, измятая холодная постель и недовольно поглядывающая с разобранного дивана кошка. Вторая, скорее всего, привычно устроилась на подоконнике и огромными топазами глаз следит, как ползают по пыльному стеклу мушки дождевых капель.
В квартире, забытой под самой кровлей старой постройки, как всегда будет сыро и неприятно, и только трескотня телевизора и шипение газовой конфорки сможет развеять столь обычное запустение холостяцкого жилища.
Подземного гаража, ровно как и более-менее комфортабельной стоянки возле дома не было: авто оставались ночевать на парковке у комбини, где их часто портили, да имелась вероятность не найти своего четырехколесного друга на своем месте поутру.
Казуки эти обстоятельства смущали мало, машиной как таковой он не дорожил, часто порываясь сдать ее на утилизацию, ибо она давно хрипела на ладан, но перспектива передвигаться по городу на общественном транспорте заставляла нервно подергивать плечами и возвращаться к мысли о ремонте старенькой «Тойоты».
Шум в ушах стал едва ли не заглушать рокот давно забытой фанатами рок-группы, так что очередное движение руки вырубило магнитолу. Тишина, столь ожидаемая, так и не наступила: салон тут же наполнился звуками извне. Город, хоть и дышал убогой впалой грудью захолустья, все равно был жив, а значит – имел свой пульс, порой более пронзительный и громкий, чем это бывает в более крупных городах.
Наконец очередной поворот бросил машину в знакомые колдобины дороги, хвостом своим упиравшейся в железнодорожное полотно. Грохот поездов был песней редкой – линия служила лишь для перевозки грузов, составы проходили с частотой раз в двое суток, так что перерасти в хроническую головную боль им не удавалось.
Авто Казуки свернуло на площадку у супермаркета, заняв привычное место. Мотор заглох; Сатоо потянулся за курткой, небрежно свисавшей с помятой дорожной сумки, брошенной на заднем сидении за неимением пассажирского спереди.
Он не видел, как нечто, бесшумно приоткрыв крышку багажника, выбралось в белесое утро, не заметил, как спружинила задняя подвеска, освобождаясь от груза худощавого тела. Лишь только открыв дверь и выпрямившись под сонным небом, парень нос к носу столкнулся с измазанным в дорожной грязи и болотистом иле существом. Бледное лицо с огромными язвами глазниц, прорезанными нитями длинных спутанных волос, ржавыми от застывшей крови выемками ноздрей и неровным срезом толстой нити рта возникло прямо перед Казуки, заставляя того порывисто отпрянуть, испуганным криком всполошив дремлющих в ветвях захудалого деревца воронов.
- Какого хрена?! – Хрипом сорвалось с губ; руки, судорожно сжимавшие куртку, прижались к груди. В той грохотало сердце, так неровно отбивая свой ритм, что стало неприятно дышать.
Существо не сдвинулось с места, не отвело огромных, лишенных каких-либо эмоций глаз, лишь только чуть заметно склонило голову к правому, обнаженному плечу. Все его тело дышало запекшейся грязью и наготой.
- Твою мать… - грудь Казуки резко опустилась, выбивая из себя густой воздух.
Глаза на мгновение поменяли предмет созерцания, переместившись на приподнятую крышку багажника. Зрачки мгновенно взорвались ужасом, растекаясь по кофейной гуще радужки.
- Твою ж мать!.. – Ужас едва ли не за долю секунды трансформировался в агрессию, питающуюся слабостью страха и глюкозной приторностью растерянности. - Ты кто такой? Эй?! – Сатоо в один шаг оказался рядом с окаменевшей фигурой, сжимая костлявые плечи, встряхивая серое, словно бумажное тело, пытаясь выбить из него свой собственный ужас. – Ты что, в моем багажнике был? Как ты там оказался? Эй, ты меня слышишь? Я с тобой разговариваю!
Глаза, взиравшие на Казуки, оставались непроницаемые. Неестественные, лишенные какого-то определенного оттенка, они словно и не смотрели вовсе. Так, просто были, словно приклеенные к лицу манекена.
- Эй, парень! – Сатоо подался вперед, еще сильнее сжимая грязные, холодные предплечья, но уже не тряся безвольное тело. – Ты чего, под кайфом? Эй, слышишь меня? – Но в ответ лишь зашуршали автоматические двери, выпуская невзрачную тень из недр супермаркета.
- А ну, пошли, пошли, - торопливо разворачивая несопротивляющегося человека, Казуки поспешил затолкать его за свое авто, укрывая от любопытствующего взгляда, так метко нацеленного на них, что стало неприятно спине между лопаток.
Силой усадив парня на корточки и пристроившись рядом, Сатоо осмотрелся по сторонам, убедился, что невысокая покосившаяся ограда не дает прохожим слишком уж много рассмотреть, и снова перевел взгляд на парня. Тот продолжал смотреть на Казуки немигающими глазами.
Недовольно цыкнув, Казуки немного поколебался, но все же решил пожертвовать своей курткой, накинув ее на острые грани холодных плеч. Те тут же дернулись, впервые демонстрируя хоть слабые, но эмоции на обездвиженном лице. То исказилось от волны ужаса, словно Сатоо опустил на плечи человека не мягкую тяжесть куртки, а связку раскаленных добела прутьев.
- Ты чего? – Грубо прошипел Казуки, подхватывая куртку и больше не предпринимая попыток скрыть наготу слишком странного незнакомца. – Ты скажешь мне, - поняв, что отвечать и на этот вопрос он не спешит, парень решил предпринять попытку и выяснить то, что волновало его на данный момент больше всего, - как оказался в багажнике моей машины?
Но странный человек лишь беззвучно хлопал ресницами, снимая с лица Казуки невесомые слои кожи и терпения.
- Отлично! – Последним Сатоо обладал в столь мизерном количестве, что его резервов хватило ровно на пять минут бесплодного общения с немым собеседником.
Порывисто поднявшись, Казуки обогнул машину, захлопнул багажник и не глядя на слипшуюся макушку человека, продолжавшего обездвиженное созерцание пустоты, двинул в сторону своего дома, не сильно волнуясь о дальнейшей его судьбе. Но, уже взбегая по лестнице, замедлил шаг, ощущая, как нечто неприятное сжимает грудь, протягивая пальцы к горлу. Саданул кадык, вздрогнуло, а затем и всхлипнуло сердце, осадком горечи выпадая на дно живота. Там заныло, завыло и застыло.
Казуки, сыпля беззвучными ругательствами, ринулся вниз, перепрыгивая сразу через несколько ступеней. Лестница быстро кончилась, ладони ударили в хлипкую дверь подъезда, тут же распахнувшуюся навстречу осеннему небу. То стремительно взметнулось вверх и слилось с покаркиванием воронов в поникших ветвях старой яблони.
Незнакомец в той же позе сидел у машины, только спина его чуть сильнее сгорбилась, острыми позвонками сдирая потеки грязи с бока автомобиля.
- Пойдешь со мной, - Казуки, не церемонясь, подхватил парня под руку, рванул на себя, поднимая на ноги, и тут же поволок через улицу, ощущая, как стекают по спине и бокам полные разрозненных чувств взгляды прохожих. Было неприятно, очень, до новой вспышки ярости, но парень сцепил зубы и продолжил волочить за собой комок совершенно несопротивляющейся плоти. Невесомый, как воздух, тот скользил по щербатому тротуару, а потом так же легко взлетел по ступеням подъезда, оставляя на их бетоне прозрачные следы своих босых ступней.

В квартире Казуки первым делом впихнул парня в ванную. Поняв, что тот не знает, что следует там делать, самолично отвинтил кран в душе и затолкал обнаженное тело в кабинку. Его обладатель не шелохнулся, даже когда по плечам размашисто хлестнула струя горячей воды. Слив тут же принялся захлебываться грязью, частичками корневищ каких-то трав, илом и песком.
Казуки, сдернув кофту и майку, скинул кеды, даже не удосужившись распутать шнурки, и втиснулся в кабинку следом за истуканом, замершим перед запотевшей стеной.
- Твою ж мать, - привычно сорвалось с губ, которые тут же сжались, убивая желание матернуться громче и грубее.
Схватив с полки гель для душа, обрушил на кафельный пол остальное ее содержимо. Полупустые тюбики закружились в водовороте мутной воды, сбиваясь у ног мужчины.
- Вот так, вот так, смотри, - Казуки рванул вверх узкие ладони, выдавливая на них холодный гель, чтобы затем прижать их к груди и с силой сдавить, начиная размазывать пенящуюся пахучесть по раскрасневшейся коже. – Вот так, понимаешь? Сам давай, - тут же отпустил руки молчуна и принялся собирать упавшее, возвращая все на свои места.
Незнакомец очень медленно, словно никогда прежде этого не делал, прикасался к своему телу, размазывая по нему гель для душа. Тот, не успевая выполнить свое предназначение, стекал в слив, оставляя ароматные потеки на бедрах, икрах и ступнях.
- Ладно, - шумно выдохнув, Казуки отвинтил крышку с шампуня, сразу вытряхивая большое его количество на копну спутанных волос.
Запуская в них пальцы, Сатоо едва сдержал дрожь отвращения, ожидая ощутить нечто липкое и отвратительное на ощупь. Но волосы оказались неожиданно мягкими и послушными, моментально оплетая его руки, погружая в себя. Ощущение было странным и неожиданно приятным, что испугало Казуки сильнее, нежели ему предшествующее.
Дыша через раз, Сатоо сделал шаг назад, продолжая вымывать влажный, обволакивающий шелк на расстоянии. Сердце грохотало ужасом, доза какого-то нового ощущения вливалась в кровь, дурманя.
Повело в сторону, закружилось в голове, словно его бросили в работающую на полных оборотах центрифугу, так что парень попытался как можно скорее затолкать беспомощное существо под град рушащейся воды и, путаясь в собственных ногах, выбраться из душа.
Переступая через разбросанную по полу обувь и кошку, незаметно проскользнувшую в запаренное помещение и замершую у корзины, лишенной грязного белья, выбрался в коридор, стягивая на ходу мокрые джинсы и белье.
В комнате царил молчаливый, как незваный гость, погром. Вторая, вся расчерченная полосками, кошка дремала в складках одеяла. На нее и полетела мокрая одежда, в то время как Казуки торопливо выуживал из шкафа и натягивал на себя сухие вещи.
Вода все так же шумела, из ванной сочилась влажная теплота и аромат шампуня. Вернувшись туда, Сатоо застал незнакомца посреди комнаты, с прижатыми к лицу ладонями, из-за которых просачивалось ликвидное свечение глаз, с неподдельным, едва ли не благоговейным ужасом взиравших на свое мутное отражение в зеркале.
Казуки, уставший удивляться, лишь прикрыл на мгновение глаза, затем подцепил парня под локоть, отдирая его руку от лица, и выволок в коридор. За ними следом, путаясь в ногах, последовала и кошка.
Одеть шарахающегося от одежды, как от проказы, человека оказалось делом едва ли невыполнимы, но наблюдать бледную наготу, столь естественную, но отчего-то невыносимую, было выше сил Казуки. Пришлось прибегнуть к грубой силе, повалить начавшего агрессивно отбиваться парня на пол и натянуть на него вначале старую мастерку на молнии, а затем – и спортивные штаны. Незнакомец извивался и шипел, распугав кошек, в то время как Сатоо затягивал тесемки на поясе, усевшись сверху и сдавив бедра парня так сильно, что судорога свела мышцы.
- Ненормальный! – Выплюнул Казуки, скатываясь на бок и отпихивая от себя мгновенно затихшего парня. – Придурок, понял, кто ты? Ты придурок! Отсталый! – Вызверившись, неуклюже поднялся и, потирая ноющую ногу, поковылял в кухню. Врубил телевизор, вернулся в коридор, к входной двери, чтобы запереть ту на все задвижки, а затем толкнуть дверь в спальню, бросив не глядя:
- Идем, попытаюсь тебя накормить.
Кормить было особо нечем, но на подвесных полках оказались макароны и соль, и какие-то сухие приправы, так что что-то, но приготовить Казуки удалось.
- Ты хуже собаки, слышишь? – Бросил парень через плечо, уже занимаясь готовкой, в то время как незнакомец плавно скользнул в дверной проем, замирая посреди комнаты молчаливым, привычно немигающим изваянием с влажными потеками волос на умытом и неожиданно красивом лице.
Казуки на мгновение замер, сглотнул комок воздуха, прилипший к гортани, и снова отвернулся, вперив взгляд в свои руки.
- У тебя имя есть? – Более спокойно спросил он спустя пару минут тишины, нарушаемой лишь болтовней телевизора. – Ты знаешь, как тебя зовут?
Ответом ему послужило все то же молчание, украшенное непонимающим взглядом.
- Ты понимаешь меня вообще? Говоришь по-японски? – Буквально по слогам выдал следующую порцию вопросов Казуки, в пол-оборота глядя на молчуна.
Тот никак не отреагировал, вдруг привлеченный свечение телевизионного экрана. Глаза его возбужденно вспыхнули, грудь вздыбилась и не опала, лишенная дыхания. Казуки тоже вскользь взглянул на экран, где главный герой какой-то мыльной оперы брел по берегу грязного водоема, кишащего дикими утками, и посмотрел на незнакомца. В это время к герою драмы присоединилась смазливая героиня, выкрикнувшая его имя надорванным наигранно-отчаянным голоском, который, смешиваясь с криками голодных птиц и шумом неумело выставленного звука, сливался в странный, короткий звук: «Бё».
Казуки облизал пресные губы, взглянул в окно, а затем бросил:
- Будешь Бё, слышишь? Я буду называть тебя Бё. Бё, понял. Бё – это ты.
Незнакомец никак не отреагировал, но когда Казуки обратился к нему по крещеному имени, обернулся и на мгновение задержал на Сатоо взгляд.
Казуки перевел дыхание, радуясь тому, что смог дать хотя бы название тому, что по глупости приручил.
Обед был готов, разложен по мискам, одна из которых вместе с вилкой опустилась на стол против Бё. Тот никак не отреагировал, продолжая завороженно следить за драматическим сюжетом, разворачивающимся за толстым экраном телевизора.
Не надеясь привлечь к себе или еде внимание словами, Казуки обогнул стол, в очередной раз подцепил парня под руку и кое-как усадил на стул перед тарелкой с дымящимися спагетти.
- Надо поесть, слышишь? Ты это знаешь? Ты знаешь, как пользоваться вилкой? – Но Бё продолжил недвижно давить стул своим худощавым телом, глядя на облупленный край столешницы.
- Понятно, - констатировал Казуки, потянулся через стол, подцепил руку Бё, чтобы затем сжать ее пальцы на рукоятке вилки, а ту – воткнуть в тарелку со стынущими макаронами. – Вот так, смотри, - провернул ту пару раз, не отпуская вялой кисти, пока зубчики не опутали щербатые от сухих трав черви спагетти, - а теперь – ешь. Жевать, я надеюсь, ты умеешь, - последнее было сказано в полголоса, не скрывая отчаяния, ибо если Бё и этого не умел, Казуки готов был признать свое поражение: жевать и кормить парня как желторотого птенца парень был не готов.
- Вот, давай, давай, жуй и глотай, - Сатоо кое-как удалось впихнуть порцию скользкой пищи в расщелину рта и, придерживая округлый подбородок, дождаться, когда Бё сделает первое неуверенное движение, скорее рефлекторное, чем приобретенное.
- Слава богу, - выдохнул он и рухнул на свое место. – Ты хуже щенка, ты же ничего не умеешь, - опустил руки и, откинувшись на спинку стула, смотрел, как Бё растерянно жует макароны, боясь глотать липкое тесто, пахнущее розмарином.
- Знаешь, у меня есть две кошки, я собак не люблю, потому что за ними нужно ухаживать. Мне не нужна собака, Бё. Но ты же не понимаешь, о чем я… - тяжело вздохнул, выпрямился и принялся есть сам, больше не глядя на того, кто замер по ту сторону стола, боясь глотнуть вязкую жижу, заполнившую ему рот.
Но врожденная потребность взяла верх над страхом: Бё судорожно протолкнул в горло то, во что превратились спагетти, еще одним усилием воли и групп мышц заставил это добраться до желудка; вдруг замер, а затем резко подался вперед, выблевывая только что съеденное.
Казуки моментально вскочил на ноги, отпрянув от стола, но уже за секунду вливал в Бё воду, которой тот давился и захлебывался, но все же пил, пил и успокаивался. Застыл, пару раз болезненно икнул и затих окончательно. Казуки осторожно отпустил плечи, которые прижимал к себе, пытаясь напоить парня, сходил за полотенцем, вытер испачканное лицо и грудь, а затем – стол.
- Я не знаю, что с тобой делать, - честно признался он, когда убирал тарелки с остывшими макаронами на кухонную тумбочку. – Я не знаю, зачем притащил тебя домой. Знаешь, это самая большая глупость, которую я когда-либо совершал. Я ни о чем так не жалею, как о том, что ты сейчас сидишь на моей кухне и пялишься в мой телевизор, не обращая внимания на то, что я тебе говорю. Ты же не понимаешь меня, да? Бё, собаки и те понимают, что им говорят… - перевел дыхание и продолжил. – Чем мне тебя кормить? Если ты от всего будешь блевать, то… знаешь, ты подохнешь как та же самая собака. Ты должен есть, чтобы жить. Понимаешь меня? – Покачал головой и тихо закончил. – Схожу в магазин, куплю тебе детское питание.
Бё, все это время не обращавший на парня никакого внимания, вдруг поднялся со стула, плавно скользнул вокруг стола, чтобы, не глядя на Казуки, забрать миску с остывшими спагетти и так, просто руками, их съесть.
- Прекрасно… - только и смог выдавить из себя Сатоо, не понимая, радоваться ему, удивляться или принять это как нечто, само собой разумеющееся.
Усадив Бё перед телевизором, Казуки принялся разбираться с накопившимися за время его отсутствия делами, не осознавая того, что вот здесь и сейчас, на продавленном диване в углу его кухни существо, рожденное не человеком и от того не способное быть человеком постигнутым, впитывает, по крупицам, знания всего мира. Накапливая их, вдыхая вместе с пылью оконных стекол и смрадом сточных вод, протекающих под фундаментом этого дряхлого дома, с ароматом кожи самого Казуки, оно напивалось этой Вселенной, становясь ею. Неподвижно глядя в полотно телеэкрана, оно как губка всасывало в себя саму суть языка, на котором с него говорили подвижные мертвецы, вечно застывшие в одном мгновении вечности. Триллионы крупиц чувств и эмоций проникали сквозь его поры, откладываясь в закромах непостижимого мозга, чтобы в нужный момент быть изъятыми на свет и примененными на практике.
Протоплазма вливалась в эту реальность, в очередной раз подстраиваясь под окружающую ее среду, чтобы выжить.