— Знаешь, это – конец…
Ветер бросил в окно пригоршню дождя.
Он снова попытался повторить только что сказанное, но не нашел в себе сил.
Бледно-розовый ветер шептал тихо-тихо: прозрачными лепестками мгновение назад проснувшейся сакуры.
«А ведь уже весна», — с запозданием подумал Юу, глядя в спину самому дорогому человеку.
— Это конец, слышишь?
«Но еще так холодно, так холодно…» — мужчина обнял себя за плечи, силясь согреться в этом дождливом полусне весеннего полудня.
— Не молчи, Юу!
«Надо прикрыть окно», — решительно сделал шаг, наступая на бледную тень Таканори: уже призрачную. Скоро она исчезнет. Вслед за своим хозяином...
— Я ухожу, Юу. Ты это понимаешь?
Да-да, он все прекрасно понимает. Надо закрыть окно – весна какая-то колючая выдалась. Но сакура ведь цветет? Странно все это, так странно…
Тень всколыхнулась. Тепло всколыхнулось. Тепло тела: сонное, немного грустно и бесконечно уставшее.
Ушел.
Тихо проплакала дверь, закрываясь навсегда.
«Знаешь, это – конец…».
Юу знал. Знал это и просто смотрел в окно: на то, как небо пресными слезами смывает его боль. Тихая, никем не замеченная. Без криков, отчаяния, мольбы, унижения. Просто боль. Та, что не сжигает. Та, что навсегда остывает – камнем в груди.
Перезвон колокольчиков – телефон в гостиной. Да нет – он кричит: так пронзительно, громко так.
«Уходите!» — Крик испуганной птицей сорвался с губ, больно обжигая легкие и горло. Но телефон продолжал трезвонить.
«Уходите, пожалуйста…», — совсем тихо. И что это… что это щекочет стянутую мукой кожу лица?
Провел рукой по щеке. Дождь? Но окно… закрыл ведь. Почему же…
Ор из гостиной.
«Я же сказал – проваливайте!» — Апатия стремительно уступила место агрессии.
Нарастающая паника – где-то в боковом кармане пиджака. Что?..
Мобильный.
На определитель не глядя: «…».
— Юу, Така только что…

«А ведь сакура цветет…».


Небо – огромный, безгранично-синий шатер. Темно-изумрудная гряда дышащих широкой грудью холмов. Бледные нити тропинок, измазанные солнцем. Серебряные поцелуи украдкой – так блестят, смущаясь, ручьи: освежающие, хрустально-чистые, прозрачно-девственные. Смеются.
Мягкие волны ветра накатывают на лазурные берега, принося с собой густые облака. В теплом, сладковатом воздухе стоит дивный, чарующий аромат и гул множества пчел. Вокруг, докуда хватает глаз, — широкие, изящно взбирающиеся на пологие склоны поля лилий. Яркие, сочные краски завораживают своей чистотой. Безгранично количество устремленных к солнцу лепестков: тяжелых, мясистых, полных сока и пьянящего благоухания. Темные, бархатные глаза беспечно следят за двумя бледными созданиями. Сначала они кажутся единым сгустком света: молочно-золотым пятном на фоне расшитого рубиновыми нитями цветов ковра. Но постепенно, с течением времени, свечение, — бесполое, безликое, — трансформируется, разделяясь на две умытые теплом сущности. Они неспешным шагом прогуливаются между склоненными к ним цветами, касаясь друг друга кончиками пальцев.
Проходят мимо и скрываются в жидкой, сапфирово-агатовой тени подлеска. Лилии тяжко вздыхают, позевывают и снова подставляют свои вивидных оттенков щеки лучезарным улыбкам и кокетливым поцелуям летнего солнца.

***

— Это – серебряный абрикос, — от массивного литого перстня, скользя по ярко-зеленой листве, отразился солнечный зайчик, когда кисть руки изящным движением указала на крошечное деревце, еще не успевшее войти в пору своей зрелости. – Легенда гласит, что души наших умерших предков переселяются в гинкго. Поэтому это дерево запрещено срубать. Странно видеть его здесь… — последняя фраза была адресована больше самому себе, чем внимательному слушателю, с детским восторгом склонившемуся над совсем неприметным растением.
— Идем, Така, — улыбка тронула уголки крупных, успевших разучиться улыбаться, губ. На них все еще лежала печать угрюмой сосредоточенности и тщательно маскируемой сарказмом боли.
Крохотное создание тут же отреагировало, мгновенно позабыв про живое, трепещущее на ветру хранилище душ.
— Пойдем, я покажу тебе кое-что… — загадочной улыбкой поманил за собой. Така, радостно улыбнувшись в ответ, чуть припадая на левую ногу, последовал за своим проводником.
Деревья стремительно разбежались, подхватив фиолетовые подолы своих теней. Те мягкими складками нависли над головами бредущих под ними странников. Гравий приятно шуршал под ногами, напевая подслушанную у ветра мелодию майского дождя.
За деревьями оказалось небольшое, черное от укрывавшего его дно ила озеро. Вода была тихой, спокойной: ничто не тревожило ее сна. До зеркального блеска натертая поверхность оказалась облюбована мерцающей мошкарой миллионов солнц и пастельно-изумрудными листьями только-только распустившего лотоса. Огромный, сказочно красивый цветок бледно-розовым, словно персонифицированный рассвет, изваянием застыл на поверхности воды. Заостренные к верху лепестки его сонно раскрылись, оголяя прекрасную, прикрытую золотой вуалью, душу…
— Смотри, Таканори… — осторожно, словно боясь потревожить священный покой цветка, прошептал Юу, с предельной нежностью обнимая по-детски хрупкие плечи замершего в восхищении Таки.
— «Духом светел и чист,
не подвластен
ни грязи, ни илу,
лотос в тёмном пруду -
и не диво,
что жемчугами
засверкала роса на листьях»[1], — тихо-тихо, на ухо. А в голосе, все еще пытающемся улыбаться, пугающей тенью застыли слезы.
— Эт...то – л...л...о-о-отос? – Прилагая колоссальные усилия, спросил Така.
«Он вряд ли сможет снова петь», — далеким эхом воспоминания донесся до Юу голос врача.
Нет, не сейчас…
«Вы должны быть готовы к тому, что, вполне вероятно, господин Матсумото вообще не сможет говорить: кислота…».
Юу, пожалуйста, не надо…
— Да, мой хороший – это лотос. Мы чтим этот цветок как символ начала всего сущего; это – Космос, поднявшийся из водного хаоса, подобно Солнцу, взошедшему в начале времен. Это время — прошлое, настоящее и будущее, поскольку каждое растение имеет бутоны, цветы и семена одновременно…
«Травма головы вызвала частичную или полную (мы еще не уверены) амнезию. Повреждены участки головного мозга, отвечающие за рефлекторную и образную память, так же он утратил все навыки, обретенные опытным путем…»
Юу, умоляю…
«Что это значит, господин Широяма? Вполне вероятно, что придя в себя, наш пациент во всех смыслах этого слова окажется новорожденным. На данный момент ему двадцать девять лет, так что с большим процентом мы можем утверждать, что ему вряд ли удастся восстановиться полностью: он на всю жизнь останется ребенком…».
Который никогда не сможет заговорить, который никогда не узнает ни свою мать, ни своего отца, ни своего…своего…своего…
Юу, нет…
— С-с-солн-н-н…
— Солнце, Така? Да – это солнышко, — улыбнулся: как хорошо, что он не видит его слез. – Оно было в самом начале. Еще до того, как появился ты или я, или Койю. Помнишь Койю?
Кивнул. Койю он запомнил быстро. А вот Акиру до сих пор не узнает: пугается, когда тот забывает снять повязку.
«Вы должны быть готовы к худшему…».
Он был готов ко всему. Был готов пройти этот сложный путь от начала и до самого конца. Всегда был готов…
— До сотворения Вселенной, Така… существовал хаос, из которого родились демиурги…
Шепот стихал, растворяясь в бескрайнем голубом небе, которое было всегда – до начала всех начал…
_______________________________
[1] Хэдзё (816 – 890) – монах, мастер хайку.