***
- Эй, вы меня слышите?
Голоса: гулкие, бесполые, то исчезали, то снова возникали, словно выплывая из тумана небытия.
Он открыл глаза и попытался посмотреть на этот мир, но тот оказался слишком ярким, и он снова закрыл глаза, медленно выдыхая.
- Его зрачки реагируют на свет…
Слишком много света. Мозг сейчас взорвется и забрызгает этот ваш свет!
Он снова открыл глаза и посмотрел на говорившего. Их было двое. Два пятна, лишенных плоти, но наделенных голосами. Они умели говорить, значит, они были разумными существами. Значит, с ними можно договориться…
О чем?
Выключить свет.
Свет не выключили, но малость поубавили его мощность. Он перестал бить в лицо. И глаза стали улавливать росчерки теней. Они облепили лица, придавая им четкости.
- Эй, как вы себя чувствуете? Говорить можете?
- Не знаю. А, нет, могу, - он опять опустил веки, сильно их сжал и открыл. Четкость наладилась, немного рябило, и с фокусировкой нужно было поработать, но это поправимо. Нужно лишь немного времени.
- Пить, - губы сами попросили. Их слишком сушило. Как и горло. Было горько и солоно. И, действительно, мучила жажда.
- Дай ему воды. Хотя, я не знаю, можно ли ему…
- Дайте мне воды. Пожалуйста, - более настойчиво, понимая, что еще немного, и он начнет жрать песок, высасывая из него воду. Это же песок?
Он сжал пальцы, позволяя тем погрузиться в холодное и зыбкое.
Да, песок.
- Воды, пожалуйста, - повторил он свою просьбу и попытался приподняться. Тут же закашлялся, начиная захлебываться теплой жидкостью, хлынувшей из груди. Это тоже была вода, но горькая и соленая. Едка. Морская.
- Лягте на бок, - сказало одно из пятен, и он послушно перекатился на бок, откашливаясь.
- Твою ж мать, - когда легкие перестало разрывать на части, проговорил он и, упершись руками в рыхлую землю, приподнялся. Сплюнул остатки воды и сгусток слюны и сел.
Боль прошибла холодным потом. Мышцы заныли так, словно их кто-то попытался выкрутить вместе с сухожилиями и связками.
- Вот это ж дерьмо, - он застонал и, не зная, что делать, обхватил себя руками, пытаясь уйти от боли. Та быстро его догнала и сжала в своих объятиях.
- Дайте же мне воды! Я заплачу!
Пятна стушевались, а затем одно из них материализовало из воздуха бутылку минеральной воды. Давно выдохшаяся, она была тепой и неприятно-кислой на вкус. Сделав пару глотков, он выронил бутылку. Закашлялся. В горле запершило, затошнило.
- Эй, парень, давай, что ли, тебя до больницы довезем? Или «Скорую» тебе вызвать?
- Вот это, наверное, будет неплохо, - не стал возражать он: ему было слишком хреново.
- Тогда подымайся: мы тачку оставили у коттеджей, тут метров триста.
- Далеко, - заметил он, прикидывая, смогут ли его ноги удержать вес собственного тела.
- Ну, тут пляж, не проедешь.
- Ага, я понял, - ноги, поломавшись, все же сдались и позволили собой командовать. Он встал, пошатываясь. В голове на мгновение потемнело, зашумело в ушах, в череп ввинтилась огромное алмазное сверло.
- Что, совсем плохо?
- Да не фонтан.
- Ну, ты это, немного потерпи, что ли?
- Да уж постараюсь.
- Тебя хоть как зовут?
Дрель прошла через весь череп, на вылет.
- Твою ж мать, - он сглотнул соленую слюну. Он понял, что не знает ответа на этот вопрос.

- Как вы оказались на пляжу?
- Я не знаю.
- Вы были одеты, значит, вы не купались. В тот день было объявлено штормовое предупреждение – на пляже не было ни души. Никто не видел, когда и откуда вы приехали, никто не видел, как вы вошли в воду. Вы помните, как это произошло?
- Нет, - он плотно сжал губы, поражаясь, насколько тупой попался ему полицейский. Он сотню раз повторил, что ничерта не помнит, сунул ему бумажку с заключением врача, подтверждающую, что у него амнезия.
За окном лил дождь. Гроза была далеко, а вот ливневые потоки уже изрядно подпортили местный ландшафт. Городок утопал в грязи. Он и до этого не блистал чистотой, но сейчас, после пяти часов непрекращающегося дождя стал выглядеть совсем плачевно. Словно бы у него со всех его глаз потекла тушь.
Он сидел на неудобном стуле крохотного полицейского участка. Офицер страшно тупил, он – был страшно раздражен. Хотелось удариться головой о стол, или ударить об него служителя правопорядка. А затем заставить сто раз прочесть выведенный крупным, очень разборчивым почерком диагноз: «Амнезия» вслух.
А скоро добавится маниакально-депрессивный синдром.
- Вы хотели покончить с собой?
- Не знаю.
Но сейчас бы не отказался.
- У вас есть родные, близкие, к которым вы могли бы обратиться?
- О, боже мой, - он зашелся нервным смехом. Тот быстро оборвался, превращаясь в прямой, очень пытливый и совершенно нехороший взгляд. – Офицер, скажите, пожалуйста: если бы таковые имелись, я бы стал обращаться к вам за помощью?
- Не думаю… - произнес полицейский не так уверенно.
Неужели, мозг включил?
- Если бы я знал, кто мои родственники, не проще ли бы мне было обратиться прямо к ним и поинтересоваться, а кем, собственно, я им прихожусь? Потому что, офицер, я вас в сотый раз повторяю: я не помню, кто я. У меня амнезия, провал в памяти, как вам еще объяснить, чтобы вы, наконец, поняли? Я не могу сказать, зачем я полез в шторм в море, потому что я не помню ни шторма, ни моря, ни чего бы то ни было еще до того самого момента, как меня привели в чувства на пляже с литром морской воды в легких и огромным белым пятном вот здесь, - он постучал себя по виску пальцев: слишком сильно, так, что стало больно.
Полицейский совсем стушевался и стал напоминать выброшенного на сушу тунца.
- Ладно, я написал заявление. Там указан адрес гостиницы и номер телефона. Я очень надеюсь, что вы, все же, мне поможете, - он поднялся на ноги, с шумом отодвигая от себя стул.
Выйдя из здания участка, он еще некоторое время стоял на его пороге, из-под навеса козырька глядя на дождь. Черные грязевые потоки вяло текли по проезжей части, отчего машины, идущие на минимальной скорости, казались огромными черепахами, закованными в рыцарские доспехи.
Он шумно выдохнул и шагнул в дождь.
Город был настолько маленьким, что брать такси и добираться до гостиницы на нем, было пустой тратой денег, которых у него оказалось настолько в обрез, что он с ужасом задумывался о том, что ему делать, когда они кончатся.
Примерно, завтра.
Хозяин гостиницы, поняв ситуацию, сдал ему комнату в полцены, но и этого оказалось достаточно, чтобы половина бумажника, обнаруженного в кармане джинсов и чудом не разлезшегося от долгого пребывания в воде, перекочевала в гостиничную кассу.
Нужно было пообедать, и это было важнее, чем не промокнуть под дождем. К тому же, он с удивлением осознал, что ему довольно приятно брести по щиколотку в теплой воде, ощущая ее мерное течение. Дождь успокаивал. Его было приятно слушать, и ощущать на коже, позволяя ему касаться лица и путаться в волосах. И даже то, что одежда начала неприятно липнуть к телу, вызывало странную, но, однозначно, волнительную дрожь удовольствия.
В гостиничном кафе были сносные цены. По крайней мере, кофе и пару бутербродов он себе мог позволить.
С едой он покончил быстро, а вот кофе пил медленно. Он был свежий, крепко заваренный, и сначала он сделала несколько глотков, не притронувшись к сахару и сливкам. Он не помнил, любит ли он черный или сладкий. Оказалось, что сладкий. Или вообще предпочитает чай. Но чая не хотелось, хотя он смутно улавливал в себе потребность погреть ладони о кружку с горячим зеленым напитком.
С медом.
А вот это уже хорошо. Он сразу вспомнил, что мед он любит. Его вкус приятно ласкал память, обволакивая кончик языка. Он медленно облизался, прикрыв глаза.
Да, мед – это хорошо…
Он пахнет летом, и цветами, и чем-то еще – пряным, нет – нежно-пьяным, терпким, горьким – какими-то травами. Полем.
Да, полем.
Да, он помнил поле. И не просто поле как нечто абстрактное и очень общее, а одно конкретное поле. Но он не знал, где оно находится, что его связывает с ним, и вообще… просто поле. Кадр, подсмотренный украдкой из-под завесы беспамятства.
Допив кофе и попросив записать стоимость обеда в общий счет, он поднялся к себе в номер, где, наконец, расстался с мокрой одеждой. Вытершись насухо, он побродил по небольшой комнатке, закутавшись в махровую ткань, затем сбросил ее, останавливаясь против окна и глядя на свое смутное отражение в залитом дождем стекле. Он видел себя полностью: от головы до кончиков пальцев на ступнях. Обнаженный, он казался себе новорожденным младенцем, который еще не имеет понятия о том, что такое «Я». Он еще неотделим от понятия «Мы». Есть он и теплое женское тело, ее грудь, полная сладковатого молока. Он знает только их. Он не понимает, что звук, иногда достигающий его крохотных ушей – его собственное имя. Для него оно пока что – лишь вибрация этого огромного вкусного тела.
Да, ты младенец.
Здоровый, спортивного вида младенец, которому резко захотелось курить. Или блевать. Но сигарет у него не было, как не было и желания расстаться с обедом, за который он заплатил из тощего бумажника.
Странно, что там не было никаких документов…
Может, ты не хотел, чтобы тебя опознали?
А деньги зачем оставил?
Ты это у меня спрашиваешь?
Диалог с самим собой поверх в уныние. Он выглядел жалко, и прекрасно это понимал. Но жалеть себя было, пожалуй, неплохим времяпрепровождением в такой тоскливый день.
Еще немного побродив из угла в угол, он вернулся к изучению самого себя, на этот раз облюбовав зеркало в ванной.
Первым, что он вынужден был отметить, что неплох собой. Даже очень.
Странно, что тебя никто не запомнил – внешность у тебя примечательная. Какая-нибудь местная жительница, да положила бы на тебя глаз.
Он ближе придвинулся к зеркалу, начиная скрупулезно изучать собственное лицо. Оно не показалось ему чужим, как можно было предположить.
Если у тебя провал в памяти, и ты не помнишь собственного имени, вполне логично, что ты забыл и собственное лицо. Но нет, он помнил этот разрез глаз, довольно необычный, помнил прямую линию носа и мягкий прогиб переносицы, помнил четкую линию, коротким штрихом легшую от основания носа к верхней губе. Помнил и линию подбородка и жесткие, прямые волосы, вечно лезущие в лицо.
- Слушай, - обратился он к своему отражению, - что-то мне кажется, ты не здесь первоначально измерял глубину прибрежных вод…
Мысль о том, что он по каким-то причинам бросился в море в другом месте, была не лишена логичности.
Тебя нельзя не заметить.
Значит, нужно узнать, где это случилось.
«Это ведь так просто!» - съехидничал внутренний голосок, но он на него лишь шикнул, с прищуром вглядываясь в собственные глаза. Темные, они все глубже и глубже погружали его в себя, позволяя прикоснуться к…
Нет, ни-че-го. Пусто.
- А-ащ, черт, - он отпрянул от зеркала, бросая на себя обиженный взгляд. – Но ты еще вспомнишь, я тебе это обещаю, - с угрозой в голосе бросил он своему отражению и побрел обратно в спальню, где повалился на кровать и включил телевизор. Тот нудно вещал центральные каналы да пару местных, бывших еще более заунывными.
Заупокойными.
Он прыснул и снова клацнул кнопкой пульта. Экран старенького «Sony» замелькал кадрами какой-то драмы. В ней девушка о чем-то очень громко говорила по телефону, потом не менее громко бросала трубку, потом очень громко рыдала, и вообще – она вся была слишком громкая, но очень милая, что скрашивало ее «громкие» недостатки. Затем красивую, но громкую героиню сменили другие персонажи. Они оказались менее громогласными, но тоже норовили порыдать всласть.
Он кисло пялился в экран, но на других каналах было не лучше, и он продолжил смотреть сериал, не сильно вникая в перипетии сюжета. До тех пор, пока один из моментов не заставил его напрячься. Он не сразу уловил это изменение в своем внутреннем состоянии, но затем оно стало более отчетливым, забарабанило в виски и заставило сесть, впившись взглядом в то, что предлагал ему выпуклый экран «Sony». Шел все тот же сериал, снова громко причитала миловидная героиня, оказавшаяся центральным персонажем. Девушка приметна, она приглянулась сразу двум накачанным красавцам примечательной наружности. Но, как и предполагается, выбрать кого-то одного она не могла, отсюда были и сопли, и громкие вопли, и прочий драматический антураж. Герои, в которых она была влюблена, были парни хорошие, но совершенно разные. Один был спортсмен, второй – музыкант. И вот этот самый музыкант сейчас отчаянно добивался расположения красавицы, виртуозно (и очень страстно, можно сказать – эротично) играя для нее им же самим сочиненную мелодию для фортепиано.
Банальная сцена, но именно за нее ухватилось сознание и не отпускало, держась крепко, до кончиков пальцев проникаясь тем, что показывала камера кинооператора. Крупным планом. Руки. Черное, белое. Клавиши.
Он не осознал, не почувствовал, как собственные его пальцы, уловив ритм, принялись выстукивать по воздуху наигранную героем драмы сонату. Губы отсчитывали такты, произнося полушепотом гаммы, улавливаемые слухом. Он не знал, откуда он это знает, но понимал, что не ошибается.
Очень отчетливо и предельно сильно захотелось затянуться. Одну сигарету. До дрожи.
Он тяжело сглотнул, моргнул и тут его отпустило. Кадр сменился: на смену драме пришла вездесущая и бессмертная реклама.
Он поежился и сполз с кровати, стягивая следом за собой простынь и накидывая ее на плечи. Закутался в нее поплотнее и стал разгуливать по номеру, то и дело прикасаясь к губам, жаждущим ощутить теплый фильтр сигареты.
Значит, я умею играть на пианино. Даже не плохо, судя по тому, как легко я смог поймать ритм и прочесть ноты, даже их не видя. Это довольно много.
Хорошие пианисты на дороге не валяются.
Ага, они всплывают где-то на Каймановых островах.
Нервно хихикнул и поковылял в сторону окна. То, незанавешенное, отражало интерьер комнаты и призрака в белой простыне.
«Жесть», - констатировал он и покачал головой. Открыл окно и нырнул на балкон. Тот был незастекленным, дождь заливал застеленный досками, выкрашенными в приятно-красный оттенок, пол.
Пошевелив пальцами ног, он на пятках проковылял к ограде и, плотнее закутавшись в простыню, свесил верхнюю часть тела с балкона. По макушке тут же застучали тяжелые капли. Он поморщился, чуть отодвигаясь в сторону. Теперь дождь падал на лицо, умывая то прозрачно-чистой водой.
Пахло лесом и свежестью. Сыростью и промозглостью. Унынием и печалью. Одиночеством и пустотой. Дождем. И гостиничной кухней.
M-да…
Он оперся на поручни локтями и принялся разглядывать машины, стремительно проносящиеся по трассе, взбирающейся по склону пологого холма, и исчезающие за его горбатым хребтом. Акварельно-нечеткая, эта картина повергла его в состояние, не похожее ни на что, им прежде испытанное. Конечно, оставался вариант, что прежде, то есть, еще двое суток назад для него это было очень естественным и обычным состоянием, но сейчас он погружался в него впервые, и это было… странно. Он не мог сказать, нравится ли ему эта созерцательная пастораль чувств и тихая, бесцветная апатичность ощущений. Она просто была, пришла из воздуха и вкуса дождя и заполнила его всего. Ну, если не считать уже закоченевшие и от этого потерявшие чувствительность пальцы ног и некоторые другие части тела, которые на подобные вещи не реагировали.
Кстати, причем здесь Каймановы острова?
Непоследовательность собственных мыслей заставила вздрогнуть и удивленно вскинуть бровь.
Ты сейчас о чем?
Почему пианисты всплывают именно на Каймановых островах? Ты всплыл у побережья родного Хонсю…
С чего ты взял, что он тебе родной? Ты с таким же успехом мог родиться и на Хоккайдо, или вообще где-нибудь в Западной Европе, а потом с родителями перебраться в Японию.
Хорошие пианисты должны жить в Токио или в его пригородах, так что Хонсю априори родной остров!
С тобой бесполезно спорить.
Он покачал головой, стряхнул с волос успевшие налипнуть на них капли дождя и вернулся в номер. Из спальни перекочевал в ванную и там минут двадцать отпаривал ноги в горячей ванне.
Снова хотелось есть, но он тут же забил голос желудка резонным замечанием о том, что его единственная одежда все еще мокрая.
«Ну, так что, мы сегодня вообще есть больше не будем?» - вмешался противный внутренний голосок, который тут же был послан в конкретном направлении.
Вечер никак не хотел наступать. Телефон молчал, и это значило, что его пока что не нашли.
Да и не ищет тебя никто особенно.
Вряд ли факт этот был далек от истины. В груди поселилось стойкое ощущение того, что его никто и не станет искать. Кроме него самого. Возможно, думалось ему, что он сообщил родным и друзьям, что едет путешествовать, или просто хочет побыть наедине с собой и просил не беспокоиться о нем и не волновать его частыми звонками. Возможно, он условился звонить и писать раз в неделю, к примеру, по вторникам, а сейчас – четверг и значит, еще пять дней никто не будет о нем волноваться, заявлять в полицию и так далее.
Подобные размышления были здравыми, но итог их его не особо радовал. Не в этой ситуации. Сейчас он бы не отказался, чтобы родные били тревогу и пустили его фото по всем центральным каналам. Ну, или сделали объявление в газете. Да хоть что-нибудь! Ему было необходимо, как воздух и сигареты, узнать, кто он. Не вспомнить, на это он пока что здраво не надеялся, а именно узнать. Хотя бы дать название тому, чем он был.
Надо придумать себе погоняло.
Идея была неплохой. Ему надоело обращаться к себе «эй, чувак», а на вопрос «как ваше имя?», отвечать с кривой физиономией «не знаю».
Вновь забравшись под одеяло, он принялся придумывать себе имя. Думалось плохо, и в большинстве случаев на ум приходил всякий бред, от которого его пробивало на истерических гогот. Впрочем, быстро обрывающийся замечанием, что «смех без причины – признак… не особо наделенной умом обезьяны прямоходящей».
Разочаровавшись в себе, он решил прибегнуть к посторонней помощи. В его случае выбирать не приходилось, и он позвонил на рецепшен, где у милой девушки, выдавшей ему сегодня утром ключи от номера, спросил ее любимое мужское имя. Та удивилась, но помня о щекотливом положении постояльца, догадалась о причинах столь странного вопроса и ответила, что ей очень нравится имя Ран.
Ран, так Ран, решил он и, поблагодарив девушку (которую звали коротко и так же мило, как она сама – Мари), повесил трубку.
- Ну, что, Ран, мы тебя окрестили, - не очень весело усмехнулся новоиспеченный Ран и сполз по спинке кровати на подушку.
Спать не хотелось, но заняться было положительно нечем. Желудок нудно постанывал, напоминая о себе каждые пять минут, но он не обращал на его провокации внимания.
Дождь все так же барабанил по крытой металлическим и от этого очень гулким, даже можно сказать – мелодичным шифером крыше, а в груди теплилось приятное чувство, вызванное тем, что он в такие короткие строки смог вспомнить далекое, пахнущее зноем поле и то, что он – хороший токийский пианист.

Гостиницу пришлось сменить на мотель. Грязный, с протекающей крышей и лишенной теплой воды ванной. Но он стоил в три раза дешевле. Это было настолько большим преимуществом, что он тут же смирился со всеми недостатками, списав их на «а ты как хотел?».
Нужно было искать работу. Та не придет к нему сама, не постучится в его номер и не предложит чек на кругленькую сумму.
В этом милом, тихом и вечно сонном от непрекращающегося дождя захолустье уже все знали его историю и пытались ему посочувствовать. А лучше бы дали работу.
Работу ему не давали. Хотя бы потому, что он и сам не знал, что он умеет делать. Ну, кроме как играть на пианино. Правда, и в этом он был уверен лишь на пятьдесят процентов. То есть, теоретически у него это неплохо получалось, а вот проверить на практики случая не приводилось, поэтому графа «особые навыки» всегда оставалась девственно чистой.
Но с каждым днем есть хотелось все больше и больше, поэтому пришлось учиться. В первую очередь, выживать. У него это явно получалось неплохо. По крайней мере, за три недели, что прошло с того момента, как его выловили из океанских волн, он все еще был жив, немного истощен, но в прочем – на здоровье не жаловался.
Так как городок (а с недавних пор он узнал, что это даже не город, а большая деревня) был рыбацким, то и пришлось, в первую очередь, постигать азы рыболовного дела. Пальцы у него были ловкие, руки – сильные, тело не боялось воды и холода. Что еще ему было нужно? Терпение? Он каждую ночь слушал, как течет в ванной кран…
Да, терпением он был наделен в должной мере. Как и способностью быстро учиться.
Еще через неделю его взяли на работу. Выходили в море в любую погоду, до восхода солнце. Из-за дождей то вставало поздно, в большинстве случаев забыв показаться на глаза. Возвращались с наступлением сумерек. Как минимум, четырнадцать часов в сутки его носило по волнам на небольшой яхте с тремя крепкими, задубелыми мужиками, которые поначалу пытались над ним подтрунивать.
Ран (ему было дико непривычно называть себя так и он мысленно продолжал обращаться к себе «эй, чувак») быстро осознал, что ему, в общем-то, глубоко фиолетово во всех оттенках этого цвета, что и кто о нем говорит или думает. Он попросту не слушал, или посмеивался над удачной шуткой вместе с остальными. Мужики это заприметили и издеваться перестали, хотя подколоть его, все же, могли, но делали это уже беззлобно. Парень он был нормальный, без выпендрежа, не пытался давить на жалость своим, всем известным, состоянием и просто жил. Вот это им в нем понравилось. Он быстро влился в коллектив, и уже через полторы недели мужики и забыли, кто когда-то было время, что Рана с ними не было. Теперь они были убеждены: Ран был всегда, он родился и вырос в их деревне, и отец его (как и отец отца, и бла-бла-бла до седьмого колена) были рыбаками. И даже пару легенд сочинили. Они Рану понравились, и как-то вечером он записал их в специально купленную тетрадь.
Дела стали налаживаться. По крайней мере, он успел сменить протекающий мотель на комнатенку в общежитии, обзавестись парой новых рубашек, чистыми носками и теплыми ботинками. Осень быстро вступала в свои права, утром и вечером отчетливо ощущалось ее промозглое, затрагивающее какие-то глубокие струны в душе дыхание. Глядя из окна общей кухни на то, как деревья медленно, но уверенно меняют свои зеленые футболки на золотистые и красные жакеты и куртенки, он ощущал, как невыносимо тянет в груди. В такие моменты в нем просыпалось странное желание – записать свои ощущения. Стихами. Он, как правило, им не поддавался. Не было времени или просто что-то мешало (он искал отмазки и виртуозно их находил). Желание это обрастало пылью и растворялось в насущных проблемах.
Через два месяца он пришел к неутешительному выводу: его явно никто не ищет. А потом понял, что, в принципе, ему и так неплохо.
Наступил октябрь. Море стало холодным и неспокойным. Улов уменьшился, а вот свободного времени прибавилось. Он нашел себе вторую работу и записался на курсы. Денег у него поднакопилось достаточно, чтобы можно было, при желании, сгонять в Токио. Но желания так и не появлялось.
А вот писать стихи стало манией. Как-то случайно это получилось. Он до последнего противился этому странному, гулкому импульсу, идущему из глубины желудка, а однажды вечером, на исходе последней недели сентября вдруг обнаружил себя со все той же тетрадью и какой-то яркой, позаимствованной у девочки из соседней комнаты, ручкой в руках.
Рифмы сами ложились на бумагу, ему даже не приходилось напрягаться и выискивать их. Писал он живо и ярко, и сам был удивлен тем, что в итоге получилось. Он не считал себя поэтом, тонкой натурой или еще чем-то в это роде. Но то, что выходило из-под кончика его розовой ручки, было именно таким. Пастельным, но живым, томным, но с привкусом порочности. Эротичным, но в меру.
Он никому не показал этот стих, хотя на ту пору у него уже появилось несколько близких знакомых, готовых вот-вот перейти в разряд друзей-приятелей. Была среди них и Она. И звали ее Нами. Это было иронично и очень символично, и Ран даже не удивился, когда коротко стриженный, взъерошенный воробушек с сонными глазами и вечно влажным ртом на вопрос о том, как ее ему, Рану, называть, коротко бросила: «Нами*».
Нами была чудной девушкой. А скорее даже, чуднὸй. Таких называют «немного со странностями». Поначалу они были незаметным, но потом он так к ней привык, что когда эти самые странности себя проявили – махнул на них рукой. Он сам был со-странностями. По крайней мере, так можно назвать человека, который в свои неизвестно сколько лет совершенно не помнит своей прошлой жизни. Вопрос с возрастом, в прочем, быстро встал на повестку дня. Когда Ран, все же, решился обзавестись документами. Вместе с Нами они долго решались, что именно записать в графу «Дата рождения», а затем дружно выдохнули: «Седьмое августа». Именно в этот день Ран пришел в себя на берегу песчаного пляжа в окружении двух размытых пятен и оглушительно-яркого света. Кстати, пятна эти со временем обзавелись именами: парня звали Коджи, а девушку – Мика. Брат и сестра, они были старшими детьми владельца местного комбини, господина Судзуки. С Коджи Ран частенько виделся в местной пивной, а Мика уехала в Токио – заканчивать университет.
В середине октября настал тот момент, когда нежелание ехать в столицу превратилось в… не то, чтобы необходимость, а в нечто среднее между первым понятием и вторым.
Нами ехала в Токио. К тете и двоюродной сестре. И к новым ощущениям. Как она сообщила Рану, она искала их каждую осень. Именно в Токио. В Токио осенью красиво.
Ему не особо понравилось то, что Нами решила искать приключение в таком месте, как Токио и он вызвался ее сопроводить. Нами удивилась, но возражать не стала.
Ехать решили на машине. У Нами был подержанный «Ниссан» неизвестно какого года выпуска. Она оформила его согласно своим вкусам, и поэтому машина ее была известна на всю деревушку. Огромное металлическое полотно невероятной абстрактной фантазии. Буйство красок и…
Рану машина не нравилась. Категорически. Он на физическом уровне не принимал ее. Но, сжав челюсти по плотнее, вымученно улыбался, в глубине души надеясь на то, что какие-нибудь заезжие хиппи ее угонят. Сбросят с отвесного обрыва в море. Взорвут. Разберут на части и закопают на протяжении всей береговой линии западного побережья Хонсю!
Ран ее ненавидел.
Но ехать пришлось именно на ней.
К концу поездки он был готов идти пешком. Прямиком к психотерапевту. Или психиатру. Он был уверен, что его психике пришел конец. Окончательный, бесповоротный – то, что с ним не смогла сделать амнезия со всеми ее последствия. Сейчас он ловил себя на мысли, что нырнул бы в ближайший водоем, если бы это гарантировало ему провал в памяти.
Нами не замечала стоических усилий держать себя в руках Рана, пару раз прося его заправить машину, пока сама она убегала в магазинчик, тут же, на заправке, или скрывалась в недрах туалета.
В эти мгновения Рану приходилось колоссальным усилием воли удерживать себя от того, чтобы не полить авто бензином и не пожертвовать своей зажигалкой, устраивая колоссальный фейерверк.
Токио возник в зыбком стеклянном мареве горизонта на закате. Он сразу узнал его. Не просто как город, столько раз виденный на экране телевизора в кухне общежития, но как место, где он бывал прежде. Он чувствовал его. Он был частью этого огромного организма из стекла и бетона. Он был Токио. И Токио был в нем.
Он прикрыл глаза и долго наслаждался этим чувством. Ему было хорошо. Он даже забыл про машину-чудовище, про свое потерянное прошлое и тусклое настоящее. Он приближался к тому месту, которое мог назвать домом.
- Я дома, - шепнул он еле слышно, отчетливо различая голос, идущий из сердца: «Добро пожаловать домой».

В Токио случилось непоправимое: он начал вспоминать.
Это произошло в первую ночь. Они остановились в придорожном мотеле: было поздно, Нами не захотела тревожить тетю, и было решено остаться на ночь в гостинице. Номеров в гостинице, встреченной им по пути, не нашлось, а вот в мотеле им дали ключ от неплохого номера, как решил Ран, убедившись, что кран не течет и с крыши ничего не капает
Они приняли душ (вместе), заказали пиццу и смотрели телевизор. Шло какое-то дурацкое ток-шоу, и тут Рана сковало непонятное, леденящее чувство тревоги. Он не понял, чем оно вызвано. Попытался от него отмахнуться, но ощущение того, что должно произойти нечто плохое, не исчезало. Наоборот, оно крепло, росло и к концу передачи заполнило собой весь номер. Некоторые внушительные части его бесформенного тела выпирали из закрытых окон, некоторые – взгромоздились Рану на колени, но тут же начали стекать по его напряженным голеням вниз, образуя невидимые липкие лужи на ковре.
Ран занервничал.
Такое с ним было впервые. Он не привык к подобным волнениям. Его внутренности буквально взбунтовали и готовые были ринуться наружу, стоило Рану открыть рот и хоть что-то сказать. И он молчал. Тупо пялился в телевизор, внутренне содрогаясь от ужаса.
А затем пришло оно. Озарение. Нет, воспоминание. Яркое, четкое и болезненное.
Это было имя. Обычное японское имя. Имя и фамилия, записанные кандзи на какой-то ламинированной бумажке. Наверное, водительские права, решил Ран позднее. Но сейчас он ничего не решал. Он видел перед собой этот документ, пальцы, его держащие. Он узнал в них свои собственные пальцы. И понял всем нутром, что имя, стоящее перед внутренним взором – это его имя. Мияги Исаму.
- Мияги Исаму, - выдохнул Ран и рухнул со стула.
- Что? – не расслышала Нами, отрываясь от экрана телевизора. – Эй, Ран, ты в порядке? – Она испугалась и встревожилась. И это было искренне и честно. Ну, такая она была, Нами – не умеющая играть, не умеющая и скрывать истинных чувств.
- Эй, Ран? – Голос ее дрогнул, когда она не услышала ответа на свой вопрос.
Он же медленно пришел в себя и посмотрел на девушку. Чувство тревоги и бесконтрольный ужас прошли. Их словно никогда и не было. Пригрезились. Наяву…
- Я тут кое-что вспомнил, - он поймал взгляд Нами и за него уцепился. Так было проще держаться за реальность.
Нами молчала, вопросительно глядя на Рана.
Тот сначала мысленно прокрутил то, что собирался произнести вслух, попробовал на кончик языка звучание это фразы и лишь затем произнес негромко:
- Кажется, меня зовут Мияги Исаму.
Нами недоверчиво на него уставилась, а затем, пожав узкие плечи, в свойственной ей манере ответила:
- Ну, тогда приятно познакомиться – Такашима Нами, - и шутливо протянула руку, пытаясь разрядить обстановку.
Ран тоже улыбнулся, еще неловко, а потом поднялся на ноги.
- Ну, и как мне теперь тебя называть? – Тем временем продолжила девушка, не сводя глаз с Рана. Тот рассеянно пожал плечами: он не знал. Подумал немного и ответил:
- Ран. Рана ты знаешь, Рана знаю я. Мияги Исаму не знает никто. Пока что пусть будет так.
Нами понятливо кивнула.
Они замолчали и так, в тишине, просидели до приезда курьера, доставившего ужин.

Утро началось рано. Ран, привыкший вставать с петухами, бодро собирался, в то время как Нами сонно бродила по номеру, пытаясь понять, кто она и что она. Это позабавило Рана. Он понял, что последние три месяца своей жизни он вот так же бродит по миру, натыкаясь на разные предметы, и не может сориентироваться, в какую сторону ему нужно двигаться, потому что не знает, зачем ему вообще нужно это делать.
Нами разбудил холодный душ и крепкий кофе. Она пила горький, но со сливками, Ран пил сладкий, но черный. Они, все же, были слишком разными.
Выехали, когда солнце только-только доползло до крыш стеклянных башен, величаво возвышающихся над городом.
Токио не нужно было просыпаться – Токио никогда не спал.
Несясь в ужасной машине по скоростной автостраде, Ран чувствовал себя на удивление спокойно. Осознание собственного «Я», пришедшее вчерашним вечером, немного улеглось в нем, сливаясь с той частью воспоминаний о прошлом, которая в нем уже была. Он положил это еще тепло «Мияги Исаму» рядом со шкатулками, в одной из которых хранился аромат диких трав, а во второй – сокровенное и по-особенному любимое «хороший пианист».
Нами врубила радио и теперь самозабвенно фальшивила, подпевая какому-то корейскому айдолу.
К этому Ран привык давно и смирился, так же, как мирился и со всем остальным в этом мире.
Интересно, подумал он, я и до амнезии был таким смиренным? Или это приходит лишь с… С чем именно это должно приходить, Ран не знал. Возможно, с осознанием того, что жизнь намного проще, чем кажется на первый, второй и сотый взгляд? Вопрос этот остался риторическим. Возможно, когда-нибудь он вспомнит на него ответ.
Тетя Нами жила в небольшой квартирке. Им с дочерью не нужно было много места, чтобы чувствовать себя свободно и комфортно.
Квартира, как и сами ее хозяйки, понравились Рану с первого взгляда. Со второго он убедился в этом лишь крепче.
Тетя Нами, Тсукико-сан, была женщиной среднего возраста, имела довольно неплохую работу в расчетном отделе торговой фирмы. На то, чтобы жить и содержать дочь, заканчивающую в этом году школу, средств хватало. Еще немного оставалось, и Тсукико откладывала сэкономленное, в будущем надеясь отправить единственное чадо в университет.
Нана, дочь Тсукико, была девушкой взрывного характера. В ней было слишком много энергии. И она не знала, куда ее девать. Ран понял это сразу. Она никогда не сидела на месте, но и не знала, чем себя занять. Она хваталось то за одно дело, то за другое, но в итоги ни одно не доводила до конца.
Это немного расстраивало ее мать. Она понимала, что с этим нужно что-то делать, но решить, что именно, пока что не могла. И Нана металась по этой жизни как слетевшая с орбиты комета, заставляя все вокруг пылать, моментально сгорая в ее диком, космическом пламене.
Ее вибрации родили в Ране следующее воспоминание. Даже не воспоминание, а некую догадку, эхо воспоминание, которое проскользнула на окраине сознания, лишь слегка его задев.
Это произошло, когда они, Нами, Ран и Нана, отправились гулять.
«Искать приключения», - мелькнуло в голове Нами, и Ран прочел это по ее засветившимся глазам.
Они бродили по оживленным улочкам Токио, особо не заморачиваясь тем, где они и вообще, Токио ли это еще или их занесло в пригород? Такое вполне могло произойти: Нами нравилось кататься на электричках, поэтому она часто засиживалась в вагоне, пока поезд не останавливался на конечной станции.
Ран мирился с этим, сопровождая девушек повсюду. С тайной надеждой узнать места, где они бродили, сбивая подошвы кед и заглядываясь на витрины ярких лавок. В лица людей, которые смазывались и становились прозрачными, как ветер, стоило им скрыться с глаз.
Ран особенно много уделял внимания разглядыванию людей. Он пытался в этой яркой, вечно движущейся вперед толпе поймать знакомый взгляд или уловить родную улыбку, способную зародить в груди приятное волнительное тепло узнавания.
Он всматривался в людей, но те или не замечали его, или делали вид, что не замечают. Они всей своей массой проплывали мимо, и Рану в такие моменты казалось, что он стоит на месте. Но они не стояли на месте: с кипучей энергией Наны и страстным желанием найти «новые ощущения», исходящим от всей фигуры Нами – это было невозможно.
Ран давно потерялся во времени, но организм вел свой собственный отсчет и в нужное время напомнил о себе, сжав желудок голодным спазмом.
- Знаете, я бы не отказался что-нибудь перекусить, - напомнил о своем существование и Ран, обращаясь к девушкам, в этот момент что-то оживленно обсуждающим.
Те дружно на него посмотрели, словно не узнавая.
Рана прошиб холодный пот. Подобные мысли повергали его в ужас. Контролируемый, но все же ощутимый. Ему становилось страшно, когда он порой думал о том, что его могут не узнать те, кого он любит. Или любил. Там, в уже далеком прошлом. В прошлом Мияги Исаму, с запахами полевых цветом и черно-белыми клавишами слоновой кости, звучащими, как мелодия дождливого утра.
- Эй, Ран, прием! Марс вызывает Землю, вы снова сошли с орбиты, вас уносит в открытый Космос, - смеясь, говорила Нами, махая ладонью перед остекленевшими глазами Рана. Тот пару раз моргнул, прогоняя наваждение.
- Прости, - проговорил он виновато и улыбнулся: немного потерянно и от этого «так мило», как любила повторять Нами, в такие моменты всегда одаривая его целомудренным поцелуем.
- Опять что-то вспомнил? – предположила девушка, на что Ран лишь покачал головой. С сожалением, наверное.
А потом внезапно услышал ЭТО. Это была негромкая, нестройная как токийские новостройки, мелодия. Где-то кто-то настраивал гитару. Инструмент был настолько убит, что настройщику приходилось прикладывать все свои умения и навыки, чтобы оживить его.
Вслед за перебором струн пришел образ. Он снова видел руки с длинными ловкими пальцами, скользящими по грифу гитары. Лады умело сменяли один другой, где-то гремели усилители. Было громко и очень мощно, так, что внутри задрожали все ниточки и струны, заставляя душу отвечать, вливаясь в хор звонких, но глубоких голосов.
Он увидел перед собой комнату, а в комнате – каких-то людей, и много музыкальной аппаратуры, и окно на всю стену, а на нем – легкие занавески, которые дергались под грубоватой лаской ветра, задувающего через настежь распахнутую форточку.
Комната была залита густым послеобеденным солнцем. Оно как желток, только что разбитый, мягко растекался по всем поверхностям, окутывая их пастельным, нежным теплом.
Он снова увидел руки. Он смотрел на них сверху, и понял, что это – его руки. Руки держали гитару. Черная, она притягивала свет и с жадностью пожирала его, превращая в звуки. Мелодия была не совсем четкой, какая-то размазанная какофония звуков, хотя он был уверен: в той реальности, в далеком прошлом она звучала слаженно и совсем неплохо. Ему нравилось, он вспомнил это чувство восторга и полного растворения в музыке. Он играл, отдаваясь этому делу полностью.
Воспоминания то и дело подергивались зыбкой завесой темноты. Наверное, тогда он закрывал глаза, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Было хорошо. Это помнилось ярко. Самый четкий образ: хорошо до умопомрачения.
Он открыл глаза, увидел Нами и Нану. Они смотрели на него испуганно и растерянно.
- Простите, - снова проговорил он, а затем медленно опустился на тротуар: прямо там, где стоял, ощущая слабость в ногах. Колени дрожали, дрожали и руки. Он потянулся за сигаретами, прятавшимися от посторонних глаз в кармане джинсов, но пальцы не слушались, роняя их на землю. Нами помогла ему: подняла пачку, выбила сигарету и молча поднесла к губам. Зажигалкой чиркала неумело тоже она. Он прикурил, и вроде бы стало легче.
Сделав пару затяжек, он понял, что снова может думать, говорить и самостоятельно затягиваться.
Расправившись с одном сигаретой, он сразу же потянулся за другой. Девушки замерли где-то у него за спиной и молча ждали, пока он придет в себя.
Понадобилось докурить и эту сигарету до фильтра, прежде чем Ран понял, что к ногам вернулась сила. Он поднялся, отправил бычок в урну и, отряхнув джинсы, посмотрел на спутниц. Те слаженно ему улыбнулись, говоря, что все в порядке. Лезть к нему в душу и копаться в ней они не собирались. Он был благодарен им за пониманием.
Улыбнувшись в ответ, он снова напомнил о том, что нужно пообедать.
Да, нужно было пообедать. И подумать о том, что произошло. Или просто пообедать. А подумать… это можно сделать в любое время.
Наедине с собой…

Они ели неторопливо, о чем-то тихо беседуя. Он не особо вникал в разговор, на автомате вставляя фразочку-другу.
Он боязливо, словно чего-то стыдясь, приподнимал завесу над собственным прошлым, по кадру выхватывая из памяти то, что сегодня ему вспомнилось. Он не видел в этом особой ценности. Ему ни о чем не говорило то, что он увидел, он знал, что в идентификации себя это мало чем поможет. Ну, да, предположим, он мог сделать логическое заключение: он – Мияги Исаму, и он играет в группе. Сколько в Японии насчитается групп, в которых гитарист – Мияги Исаму? Вопрос оказался занятным, и он цепко за него ухватился. Верно поставленный, он тут же указал направление, в котором нужно было двигаться.
Не забывай, ты не просто гитарист, ты очень хороший пианист, играющий в банде.
С «очень хорошим» ты загнул. Был бы очень, сейчас бы на всех газетных полосах красовалась твоя физиономия под заголовком «Восходящая звезда японской музыкальной сцены до сих пор не найдена».
Хватит стебаться, а?
Видимо, последнюю фразу он произнес вслух, потому что Нана и Нами вдруг замолчали и уставились на него, непонимающе моргая своими похожими как у односерийных кукол глазами.
- Не обращайте внимания, - отмахнулся он, быстро утыкаясь в свою кружку. Чай в ней успел остыть, и он с отвращением проглотил холодный, горьковатый напиток.
Девушки переглянулись и молча принялись за десерт.
Ты придурок, констатировал Ран и печально уставился в окно.

Всего воспоминаний было несколько. Ран решил записать их в свою неизменную тетрадь в конце недели. До отъезда оставалось меньше суток, ничего сверхзначимого с ним случиться уже не могло.
В общей сумме воспоминаний насчиталось девять.
1. Поле. Поле ни о чем не говорило, и было своеобразным дополнением к тому, что удалось вспомнить затем. Кадры с ним было приятно погонять в памяти, пробуя на вкус ощущения, которые оно вызывало. И запах. Рану нравился запах, который источала эта крохотная крупинка его прошлого.
2. Хороший пианист. Это воспоминание грело душу и льстило честолюбию. Ему нравилось осознавать, что в чем-то, кроме ловли рыбы и амнезии, он хорош. Ну, не плох. Да, нет, ты действительно хорош в этом деле!
Не издевайся…
3. Мияги Исаму. Это воспоминание было самым значимым и важным из всех. Ран постоянно доставал его из хранилища забытого прошлого и вертел в руках, так и эдак примерял на себя. Ему не шло это имя – Мияги Исаму. Кому-то другому, более мягкому, покладистому, чуть потерянному оно подошло бы больше. Поэтому он снова опускал его на дно шкатулки, запирал ту на ключ и прятал в самый темный уголок памяти.
4. Гитарист. Гитарист Мияги Исаму. Нет, ему это не нравилось. Гитарист Ран – вот это было другое дело! С этим он смириться мог. А вот Исаму… тот был пианистом. Чертовски хорошим, я хочу заметить!
И неймется же ему…
5. Сестра. Он вспомнил, что у него есть сестра. Нет, саму сестру он, как ни старался, вспомнить не мог. Он вспомнил сам факт ее существования. Как-будто кто-то ему когда-то рассказал, что у него, Мияги Исаму, есть старшая сестра.
6. Темнота. Он жутко боялся темноты. Раньше он этого за собой не замечал. И когда вспомнил об этом, тоже не почувствовал особой боязни. Но он точно знал, помнил, что тогда, до амнезии, она вселяла в него дикий страх. И опять, как и в случае с сестрой осознание этой фобии пришло вместе с тихим, лишенным определенности голосом, который нашептал ему это знание в интимной обстановке, под покровом ночного сумрака, когда только свет уличного фонаря рассеивал свечение темноты, позволяя рассмотреть собственные руки, прикасающиеся растерянно к лицу.
7. Сигареты. Он не курит. Он вспомнил, что не курит. И это было самое странное воспоминание, потому что он точно курил до случая с амнезией.
8. Море. Он вспомнил море, совсем другое море. И звук пианино, льющийся над гладью воды. Волны, тяжелый рокот прибоя. И нечто важное, нечто… настолько приятное, что Ран растерялся, не зная, куда деваться от этого воспоминания. Потому что одна мысль о нем заставляла его возбуждаться. Физически. Это воспоминание было столь ярко-сексуальное, невыносимо-эротичное, что он начинал задыхаться. Словно… ощущал… нет, он не помнил.
9. Друг. Он вспомнил его, этого важного человека. Он вспомнил его лицо, его улыбку и как он постоянно закусывает губу, когда думает, что сказать, когда просто слушает. И его волосы, светло-русые, мягкие на ощупь. Его пальцы помнили его волосы. И это тоже было волнующе. Потому что это было важно – помнить. И его волосы тоже были важными…

Тетрадь, эта тонкая, замасленная тетрадь стала его тайным оружием. Против самого себя.
Он спрятал ее на дно дорожной сумки, а ту – бросил в угол, за диваном. Три страницы лишь были исписаны, но они могли сказать о Ране намного больше, чем тому хотелось о себе рассказать. Неважно, кому. Хотя… возможно, своему другу с пункта под номером девять он бы показал эту измятую тетрадку и спросил, что ОН обо всем этом думает? Ран понял – ему просто нужен друг. Нет, понял он чуть погодя, – ему нужен именно этот друг.

На следующее утро он проснулся больным. Вдруг поднялась температура и не спадала даже под напором жаропонижающего. Но нужно было собираться домой. Рану нужно было выходить на работу на следующее утро и о больничном не могло быть и речи. Он просто нуждался в том, чтобы снова ощутить качку, шепот волн и крики чаек, так высоко в небе, что казалось – еще немного, и они коснуться белым острием своего крыла серого полога вечных туч.
Рану нужно было море. И тот человек под номером девять. За ночь он стал и десятым. Еще одно воспоминание было навеяно полудремой, когда сон заставляет сознание расслабиться, пропуская в себя кванты света из неплотно зашторенного окна прошлого.
Он вспомнил сумрачный день, и какой-то мост, и еще людей, чьи лица терялись во мраке амнезийного тумана, и его – так четко и ясно, как будто он стоял здесь, в полутемной комнате в квартире тети Тсукико, прямо перед Раном, заглядывая ему в лицо своими темными глазами, и улыбался немного растерянно, и снова, и снова кусал губу, успевшую покраснеть, а потом и обветриться на прохладном речном воздухе.
Был вечер, и было холодно, и, наверное, была поздняя осень или ранняя весна, и падал не то снег, не то дождь, не то кусочки пепла – серого и такого же холодного, как и мир вокруг.
Холод Ран помнил очень хорошо. А еще он помнил, что мост был старый и каменный, и что это было не Токио.
И он о чем-то говорил с безликими людьми, а потом пришли еще люди, и среди них был он. На нем был шарф и толстый шерстяной кардиган, и еще что-то – Ран не мог вспомнить, а память не давала подсказок. И у него были еще не такие длинные, как в прошлом видении, волосы, но они были мягкими. Так ему показалось. Или ему просто хотелось так думать.
И он ему растерянно улыбнулся, когда их представляли. Только вот имени он не вспомнил. Но он улыбался, этот человек под номером девять, и это было важнее, чем то, что он забыл его имя, хотя и это было немаловажно.
И они говорили. И воспоминание, самое длинное из всех, что до сих пор касались его сознания, все проматывало свою киноленту, унося Рана в прошлое. И этот мост, он отпечатался в его памяти, и он понял, что должен найти это место. Возможно, там ему подскажут, кто он такой. И возможно, это сделает его друг. А может и не друг, а просто знакомый. Но отчего-то такой важный. Этот человек, он заставлял внутренности Рана сжиматься в волнение, и еще – внутри него рождалась приглушенная мелодия. Он лишь потом понял, что это – тоже часть его воспоминаний, но лишенная осязаемой образной формы. Только на слух, тонкая и неуловимая мелодия океанских волн. И крики чаек в вышине, и на самой периферии – отзвук, словно эхо в горах, фортепианных струн.
И после, уже проснувшись и поняв, что болен, Ран вспоминал это видение, и стоило ему прикоснуться к нему, не закрывая глаз представить перед собой улыбающееся лицо друга, как он тут же ощущал запах морской воды и влажного песка, и чувствовал их на коже, но вдруг локтями и коленями, и между пальцев, и, казалось, в волосах и на лице и шее, так, если бы к ним прикоснулись запачканными в песок руками.
Ласкали и гладили, медленно, упоительно, в дурмане, в экстатическом забытье…
За завтраком Ран не выдержал и спросил про мост. Он не надеялся, так, рискнул, потому что терять ему было нечего.
Но Нана вдруг ответила утвердительно. Она сказала, что есть такое место в одном небольшом парке в окрестностях пригорода. Но только мост сейчас закрыт, и полгода назад уже был закрыт на реставрацию.
Значит, воспоминание было давним.
Не меньше года, чувак.
Ран сказал, что хочет на него посмотреть.
Нами воспротивилась: времени до отъезда оставалось четыре часа, к тому же Ран не здоров. Рану было плевать. И на время, и на собственное здоровье. Он до нервного покалывания в кончиках пальцев хотел увидеть этот мост. Он знал, должно произойти что-то хорошее, что-то очень важное, когда он взглянет на это место собственными глазами, а возможно – прикоснется к нему руками, просто погладит холодные камни, вдохнет прелый аромат застоявшейся воды, камыша и еще какие-то поздних растений. Посмотрит на уток, угостит их крошками хлеба, оставшегося после завтрака.
Он должен был увидеться с этим мостом. Он тоже был его другом, он тоже – часть его прошлого.
Нами согласилась, но ехать с ним отказалась.
Обиделась.
Зато Нана тут же вызвалась составить ему компанию.
Тетя Тсукико лишь покачала головой, чему-то усмехнувшись, а потом принялась убирать со стола.

Ехали долго, с двумя пересадками. Сначала на электричке, потом – автобусом.
С утра накрапывал легкий, неназойливый дождик, было тепло и спокойно. Ветра совсем не было, но отчего-то с деревьев то и дело срывались листья, и они падали к ногам, и пахли морем.
Или это ты уже весь пропахся морем…
Нана что-то мелодично щебетала, вертя по сторонам своей темноволосой головой и улыбаясь собственным мыслям. Ран тоже улыбался, но больше из вежливости. Он не знал, как поддержать беседу, и поэтому в пол-уха слушал заливистый говор девушки, не замечая ее взгляда. А тот то и дело скользил по его лицу, останавливаясь на плотно сжатых губах…
Дождь закончился, вышло солнце. Мир стал еще ярче, деревья засияли янтарной чистотой.
Под ногами прели листья, источая ни с чем несравнимый аромат. Осень. Это была осень в той живописной своей неповторимости, которую так любят запечатлевать на своих полотнах художники или описывать в пасторальных стихах поэты.
Нана уже молчала. Порой поднимала глаза и глядела на Рана. Уже не прячась. Тот порой отвечал на ее взгляд вопросительно, но она качала головой и принималась оглядываться по сторонам. Ран смотрел себе под ноги. Он не хотел отвлекаться на посторонние вещи. Он ждал встречи со старым другом – с полуразрушенным каменным мостом. Таким, каким была его память. Отдельные камни некогда прочной кладки, теперь они рассыпались, лишенные поддержки раствора.
Ран думал о море, о своей деревне и приятелях-рыбаках. Он хотел домой. Токио… Токио хоть и откликался в его сердце непроходимой, мучительной любовью, неожиданно оказался чужим и далеким, и забытым где-то на окраине его вселенной. Сейчас он хотел посмотреть на мост, поздороваться с ним, улыбнуться ему и попрощаться, наверное, навсегда. Он не собирался возвращаться сюда обратно. К прошлому. То стало его тяготить, а возможно, подумал он неожиданно, ему дали шанс начать все с начала? Вдруг там, где-то далеко в темных безднах забытья, он совершил нечто ужасное? В таком случае он предпочитал не вспоминать. Больше никогда. Построить новое прошлое и жить уже с этими воспоминания, а те смутные тени, что прятались в старых лаковых шкатулках, - они покроются пылью, заржавеют и рассыплются трухой.
Он испугался. Он был напуган тем, что может просто… вспомнить все. Он не знал, что делать с этими воспоминаниями!
Отчаяние подкралось сзади и, как в салках, шлепнуло по плечу, крикнув: «Води!». Но он не хотел. Он больше не хотел вспоминать.
Ран вдруг остановился и посмотрел на Нану. Та растерялась и лишь округлыми своими глазами смотрела ему в рот, ожидая, когда из того польются слова объяснения.
- Пойдем-ка отсюда, - предложил Ран, а девушка удивилась.
- Почему? - спросила она не очень внятно, сглатывая комочек удивления. Тот рухнул в желудок и стал перевариваться там вместе с рисом и кусочками помидоров, съеденными на завтрак.
- Мне перехотелось смотреть на этот мост. К тому же, Нами была права, мы можем не успеть.
- Но мы так долго добирались… - в голосе Наны слышалось разочарование. – Я не хочу уходить. Давай, все же, посмотрим, а? Тут совсем немного осталось пройти.
Ран молчал. Он не хотел смотреть на мост, он боялся этого моста. Из друга тот вдруг превратился во врага.
- Давай сама, а? А я тут тебя подожду.
- Нет, только с тобой, - Нана схватила его за руку и потащила к мосту. Ран не сопротивлялся, хотя мог бы.
Идиот.
Мост действительно был старый, и действительно находился на реставрации, и действительно здесь пахло застоявшейся водой, и были утки.
Они остановились возле веревочного ограждения. Нана рукой указала на мост и сказала короткое:
- Вот он.
Да, это действительно был он. Тот самый мост из прошлого. И он не был врагом. Враги не вызывают столь теплое чувство, враги не греют душу и не заставляют сердце срываться на бешеный лад, едва не разрывая грудь приливом восторженной… любви. Он любил это место, он любил этот запах, и шелест листьев, и темные тени на воде, и уток, плавающих в небольшом пруду.
- Тут красиво, - романтичным голосом протянула Нана и снова посмотрела на Рана. Тем самым взглядом. Но Ран снова не заметил его. Он был глубоко в себе, он был там, где ему было хорошо и спокойно – в прошлом. В том времени, когда это место было настоящим, живым и отзывчивым. Когда оно хранило чужой, но вдруг такой знакомый запах и едва различимый шепот. Над ухом. Много, очень много раз. Блаженных, волнующих, незабываемых.
Ну, это еще как сказать…
Заткнись!
Ран приподнял веревку, ныряя под ограждение.
- Эй, ты куда? – Нана растерянно захлопала своими большими глазами, но пойти за Раном побоялась, и сама не могла сказать, почему.
А тот все шел и шел, шаг за шагом приближаясь к заветной цели. Мост был разрушен ровно посредине – рухнуло перекрытие. Ран поднялся по пологому подъему и замер в шаге от провала. Было невысоко, но вода в озере была мутная и глубокая, и явно холодная.
Он стоял и смотрел на нее. Она была спокойная и пахла тиной. И Ран в очередной раз понял, как сильно он любит море. Вечно движущееся вперед, вечно чем-то взволнованное, неспокойное, безграничное. Да, любимое.
Он прикрыл глаза и стал слушать. И вдруг его жизнь замелькала перед его глазами, словно кто-то уверенной рукой принялся отматывать назад бобину с кинопленкой. Большинство кадров оказались засвеченными или затемненными, но и того, что он смог рассмотреть, было достаточно. Он вспомнил имена своих друзей, и то, что друга под номером девять звали Казуки, и что они были знакомы два года, и что он любил его больше всех, и вспомнил адрес, по которому жила сестра. А еще он вспомнил, как играл для Казуки на пианино им же самим (как в том фильме с громкой героиней) сочиненную мелодию. Он назвал ее «Мелодия волн», потому что Казуки был связан в его воображении с морем. И он вспомнил, как они вместе бродили по пляжу, и о чем-то долго говорили, и как смеялись вместе, и как молчали. И помнил его лицо в свете закатного солнца: то отбивалось от водной глади и дрожью ложилось на красивые черты Казуки, и как тот протягивал к нему руку и касался его лица, убирая с него непослушные волосы, и как смотрел на него, Рана. Вот так смотрел, что хотелось умереть. И он знал, что никогда прежде, и никогда после он не был и не будет так счастлив, как в тот вечер, когда он смотрел на Казуки, утопающего в мягком золоте заката. И он вспомнил, что Казуки ушел, или это он оставил Казуки? И вспомнил, как тяжело капала кровь, идущая из носа, на белые клавиши пианино. И как ветер трепал волосы, и как пальцы смазывали эту кровь, а кто-то смотрел на него, стоя невдалеке, но солнце слепило глаза, а потом он ушел, и кровь остановилась, и затем было еще много всего, но оно все смазалось, и в конце пришло осознание, что он умирает. Он был болен. И кровь, которая шла носом… Это случалось часто. И это было проявлением его болезни. Да, он умирал. И поэтому заставил Казуки уйти. Потому что не хотел, чтобы тот видел, как он стремительно затухает.
- Я умираю, - шепнул невнятно Ран и, потеряв равновесие, едва не нырнул в озеро, но вовремя ухватился за перекладину перил и удержался на ногах.
Ты не умираешь, придурок! У тебя всего лишь простуда, твою мать! От простуды нормальные люди не умирают!
Но это была не простуда. Это было что-то более глубокое, едкое и страшное. Это сжирало его изнутри, это уничтожало его силу воли, и это заставило его оттолкнуть того, кем он (Ран знал) дышал.
- Эй, Ран! – Это снова Нана позвала его, волнуясь. Он обернулся и посмотрел на нее. Она стояла там, внизу, за тонкой серой веревкой. В другой его жизни. Там Ран не умирал, там Ран был сильным парнем, который давно понял, что жалость к себе – самый главный порок.
- Ты не умираешь, Ран, - четко проговорил он, повторяя слова внутреннего голоса. Тот довольно хмыкнул, но не преминул заметить, что его процитировали неточно.
Да иди ты!
Внутренний голос обиделся и свалил.
Ран же спустился вниз, снова пробрался под ограждением и коротко бросил Нане: «Пойдем».

Они сидели в электричке. Ту раскачивало из стороны в сторону. Дождь из пригорода перебрался в Токио. Тот мок под ним, не раскрывая своего огромного зонта.
Ран смотрел в окно, прижавшись к грязному стеклу лбом. Мир мелькал перед его глазами, превращаясь в серое нечто, стремительно убегающее куда-то назад. Сливались дома и деревья, небо и земля поменялись местами, железнодорожные станции, пустынные, потерянные во времени, проносились мимо со скоростью двадцать пять кадров в секунду. Телеграфные столбы на фоне тяжелого черного неба дрожали от холода.
Стало совсем тоскливо. Ран шмыгнул заложенным носом, покашлял немного и крепче обнял себя за плечи, пряча руки, лишенные перчаток, в уютном тепле подмышек.
Хотелось спать, размеренное покачивание вагона этому немало способствовало.
Глаза закрывались, но Ран через силу снова подымал веки и пялился в окно. Иногда не замечал и погружался в полудрему, но быстро возвращался в действительность, прилаживаясь лбом об угол тонкой оконной перегородки. Морщился, недовольно ерзал на своем кресле и снова принимался рассматривать угрюмые пейзажи за окном.
Нана все молчала. Когда он посмотрел на нее, то понял, что она спит. Он никак не среагировал и вернулся к созерцанию налета грязи, местами изъеденного вечно голодными дождевыми каплями.
Через пять минут поезд стал притормаживать, и впереди показалась станция. Когда вагон поравнялся с платформой, и Ран смог прочесть название, протянувшееся вдоль фасада вокзала, его подбросило на месте.
- Эй, Нана, Нана?! – Ран потряс девушку за плечо, заставляя проснуться. Она не сразу поняла, где она и кто так настойчиво трепыхает ее кукольное тельце. У Рана не было времени вдаваться в объяснения.
- Нана, - проговорил он быстро, - я встану здесь, а ты езжай домой и предупреди Нами, что я задержусь. Если не приеду вовремя, пусть отправляется домой сама. Я потом доберусь на автобусе, - и, не дожидаясь ее ответа, покинул вагон.
Перрон был пустынным, заляпанные грязью плиты хранили память о сотнях, тысячах людей, некогда оставивших на них отпечатки своих ботинок. Ран тоже это сделал, торопливо пересекая платформу. Вошел в здание вокзала и у девушки, продающей билеты, спросил, как ему лучше добраться по адресу, который он тут же назвал, словно считал его с бумажки: четко и без запинки.
Она на секунду задумалась, а потом назвала номер автобуса, предупредив, что нужно ехать до конечной, а потом пройти до конца улицы и свернуть направо. Там и будет находиться то, что он ищет.
Ран поблагодарил ее и, выйдя через центральный вход, направился в сторону остановку. Но уже на средине пути понял, что не знает, в какую сторону ему нужно ехать. Зашел в небольшой сувенирный магазинчик, расположенный через здание от вокзала и спросил у продавца, на какую остановку пройти, чтобы добраться туда-то и туда-то. Продавец тут же ответил на вопрос. Ран поклонился и снова оказался под дождливым небом.
Ждать нужный автобус пришлось долго. И еще час трястись в темном, отсыревшем салоне, плечом к плечу с каким-то мужчиной, пропахшем тушеными овощами и грязной мыльной водой.
Выйдя из автобуса, он спросил, куда идти дальше у парня, развозящего готовые обеды. Тот неопределенно махнул рукой на восток, пробурчав что-то на редком диалекте.
Ран побрел вперед. Уверенность в том, что он поступает правильно, с каждым пройденным шагом становилась все менее и менее крепкой. Он начал сомневаться. К тому же, он не был уверен на все сто процентов, что адрес, пришедший ему из глубин подсознания, верный, и что там живет именно его сестра.
Да какая разница? Если ты его помнишь, значит, кто-то там, да живет, и он может знать тебя!
Это было верно. Это обнадеживало и заставляло идти дальше, ежась от сильного ветра.
Дождь прекратился, но тучи не рассеялись. Они стояли над городом, хмуро глядя на залитые серой промозглостью улицы.
Рану было не по себе. Что-то вновь не давало покоя.
Как тогда, в мотеле, подумал он, вспоминая пережитое потрясение, принесшее ему знание собственного имени.
Но он все шел и шел вперед, а видения его все не догоняли. Или они застряли в столичных пробках, или же просто остановились перекурить, но Ран продолжал шагать по безлюдной улице в тоскливой компании собственных мыслей. Те не особо активничали, позволяя ему окунуться в немного вязкую, ветреную апатичность. Даже флегматичность. Ему вдруг стало все равно.
Будь что будет, думал он. Он все равно сегодня уезжает.
Тогда зачем тебе это?
Хочу точно знать, от чего я бегу.
Тротуар под ногами резко оборвался. Улицу под прямым углом пересекала еще одна. Куда идти дальше? Он снова не знал.
Такое чувство, что ты никогда здесь не был раньше. Ты что, не бывал в гостях у сестры? А, может, вы не были близки? Или она здесь не живет?
Нет, он знал, что очень близок с сестрой, что та его поддерживала и очень любила. Так почему, действительно, он не может вспомнить ни этой дороги, ни этих домов, ни этих фонарных столбов и смутного гула какой-то фабрики или завода, расположенного невдалеке?
Ведь мост ты помнишь? Помнишь Токио, помнишь запах полей и чужой кожи, но полностью забыл место, где живет близкий тебе человек. Такого не может быть.
Со мной все может быть. У меня чертова амнезия, и я до сих пор не уверен, что меня зовут Мияги Исаму!
И только сестра, такой родной и важный человек, могла сейчас помочь ему найти себя, успокоиться и вернуться к своим рыболовам и морю, к Нами с ее жуткой машиной и стихам, украдкой написанным на общей кухне общежития. Он хотел домой, но хотел вернуться туда, не волоча за собой воз нерешенных проблем и уйму вопросов без ответов.
- Привет, - Ран заметил, как из углового здания выходит паренек лет двенадцати и тут же к нему обратился, прерывая ход собственных размышлений, - ты не знаешь, где живет Мияги Азуми?
- Вон там, - мальчонка пальцем ткнул в размытыми контурами выделенное здание, так похожее на все остальные.
- Спасибо, - благодарно кивнул Ран и, цепляясь взглядом за смугло-белые стены нужного дома, быстрым шагом устремился вниз по улице.
Дом оказался совсем обычным. Таким, как он себе его и представлял.
Снова припустил дождь. Он капал с карниза крыши, на ступени крыльца, выбивая из них глухие вздохи.
По узкой дорожке миновав дворик, Ран оказался перед дверью в дом. Оставалось только протянуть руку и постучаться, но он медлил. Стоя на месте, он решался сделать последний, самый важный шаг.
Мимо проехал автомобиль. Ран дернулся, едва не вскрикнув от испуга.
Сердце заходилось в груди. Стало липко от выступившего пота.
Ран шумно выдохнул и постучался. Ведь ему действительно нечего терять. В крайнем случае, у него всегда есть оправдание, заверенное врачом.
На стук откликнулись шагами. Вниз по лестнице кто-то сбежал. Судя по легкому торопливому шагу – ребенок. Ран не помнил, чтобы у сестры были дети.
Ты и лица ее не помнишь, успокойся.
Кто-то кого-то позвал.
Ран ждал, хотя больше всего на свете ему сейчас хотелось оказаться в своей спальне, окнами выходящей на белый, заваленный ошметками изгнивших досок пляж, а чуть дальше, если поднять голову – можно было рассмотреть черную полосу моря.
Как клавиши.
Он вдруг улыбнулся, осознав, как сильно море похоже на пианино.
Кто-то открыл дверь и посмотрел на него. Ран поднял глаза и увидел ее. Он не знал, была ли эта молодая женщина его сестрой. Возможно, чьей-то, но… она была слишком на него непохожа. И она не узнала его, он понял это, стоило лишь взглянуть на ее лицо.
- Извините, - начал он неровно, - вы – Мияги Азуми?
- Да, - коротко кивнула женщина, продолжая смотреть на него с учтивой вежливостью.
Не так смотрят на родного брата...
- Я могу вам чем-то помочь?
- В общем-то, да, - он не нашел в себе причины говорить неправду. Раз уж он здесь, он должен выяснить все, что сможет. – Меня зовут Ран, но это мое ненастоящее имя, - замялся, выбирая, какими бы словами лучше описать то, что привело его на порог ее дома. – Три месяца назад я потерял память, при мне не было никаких документов, меня никто не узнал. Я сделал запрос в полицию, но поиски не дали никаких результатов: судя по всему, никто не заявил о моем исчезновение. Неделю назад я приехал в Токио и… - он снова запнулся, понимая, что пришло время сказать о том, что волновало его больше себя, - я вспомнил, что меня зовут Мияги Исаму, и что у меня есть сестра Азуми, и что она живет вот по этому адресу и…
- Да, я… - женщина выглядела немного растерянно, слегка напугано и, в то же самое время (это не укрылось от Рана), - сочувственно. Ей было искренне жаль его.
Потому что она ничем не может тебе помочь, потому что она не…
- …действительно Азуми, и у меня есть брат, которого зовут Мияги Исаму, но…
- Я понял вас: я не он, - Ран выдавил из себя подобие улыбки. – Извините, что побеспокоил: понимаете, я просто должен был…
- Да, конечно, - она понимала.
Ран поклонился и развернулся, чтобы уйти, когда она вдруг его окликнула, торопливо бросив:
- Знаете, подождите минутку – мне кажется… Да не стойте, не стойте вы на пороге, входите, - она торопливо замахала рукой, делая это знакомо-неуклюже.
Он уже видел подобный жест прежде, только не помнил, когда и где, и кому он принадлежал.
Он немного помялся, не зная, принять ли приглашение, но женщина смотрела на него каким-то ярким, полным непонятного волнения взглядом.
- Ран, войдите, пожалуйста, - попросила она снова, видя, что он не может решиться.
Ран кивнул и быстро взбежал на крыльцо, скрываясь под крышей дома. В узком темном коридорчике было тепло и пахло домашней пищей. Из глубины дома доносился говор телевизора и детский голосок, пытающийся подражать диктору.
- Пожалуйста, пройдемте, - она повела Рана за собой.
Оказавшись в крохотной кухоньке – источнике всех запахов, - она попросила его немного подождать, а сама скрылась за дверью. Ран услышал, как быстро она взбегает по лестнице, как скрипят под ее ногами половицы, как приглушенно хлопает дверь. Тишина, а затем снова шаги, и вот Азуми снова переступила порог кухни и тихо проговорила, словно извиняясь:
- Мне очень жаль, я действительно вас не знаю, но я подумала, что, может, Исаму… Он сейчас спуститься. Возможно, вы с ним встречались, и он вам рассказывал про меня? Исаму, - позвала она, выглянув в коридор, - мы здесь.
Она снова улыбнулась, извиняясь, и сделала несколько шагов вглубь комнаты, уступая место брату.
Ран лишь коротко вздохнул, когда он вошел на кухню. Он же замер, глядя на него. Его рот невольно приоткрылся, а зрачки расширились, отчего глаза стали черными-черными.
Как тогда, на мосту, подумал Ран, глядя на друга под номером девять.
В груди стало тепло и больно одновременно.
А он, его друг, порывисто прикрыл рот рукой, делала резкий шаг вперед.
- Казуки, - тихо выдохнул он и моргнул.
И Ран понял, что спутал все. С самого начала.
Невольно отступил назад, прижимаясь к кухонной тумбочке. Нашел ее край, чтобы дрожащей рукой ухватиться за него. Чтобы не рухнуть, вот прямо здесь и сейчас, обессиленный, на пол кухни.
- Вам плохо? – Взволнованно спросила Азуми, тоже шагая вперед.
- Я не знаю, - растерянно замотал головой Ран. Она показалась ему непомерно тяжелой, и в то же время – пустой.
А его друг молчал. Смотрел на него, и губы его, вновь показавшиеся, когда он отнял руку от лица, болезненно искривились.
- Почему, - начать было тяжело, но потом слова стали даваться более свободно, - почему я подумал, что я – это ты?
Исаму растерянно заморгал, не понимая, о чем он говорит. Азуми тут же пришла на помощь, тихо сказав, обращаясь к брату:
- Ран пришел ко мне, потому что предполагал, что он – мой брат. У него амнезия, но ему удалось вспомнить имя Мияги Исаму, и что у него есть сестра, и этот адрес…
- …и то, что я – пианист, и что я не курю, хотя я курю, и поле, и прогулку на пляже, и мост, и то, что боюсь темноты, и «Мелодию волн» и… - он говорил, глядя на Исаму, а тот вздрагивал от каждого его слова, словно они причиняли ему боль. – А еще я помню, что умирал, хотя я все еще жив. И я знаю, что не умираю.
Исаму уже не вздрагивал. Он смотрел на Рана так, что тот замолчал, обрываясь на полуслове.
Азуми тоже молчала, глядя на него с ужасом.
- Знаете, я был бы счастлив ничего этого не помнить, но воспоминания возвращаются, и я хочу знать, кому они принадлежат. Почему я помню жизнь другого человека? Почему я воспринимаю ее как свою?
- Азуми, пожалуйста, принеси зонт, - вместо ответа вдруг проговорил Исаму, не глядя на сестру. Та же удивленно посмотрела на брата, и он ответил, поясняя. – Я проведу… Рана до остановки.
- Выгоняете меня, значит? – Ран был не то, чтобы удивлен. Он растерялся, и ему стало обидно, и как-то больно, и одновременно с тем – накрыла волна злости. Его выгоняют. Его просто красиво вышвыривают вон.
- Не нужно, я сам уйду. Спасибо, что выслушали, - поклонился Азуми в знак искренней благодарности и, вскользь коснувшись взглядом Исаму, быстро вышел из кухни.
- Подожди, Казуки, я… я проведу, - Ран не мог не слышать, как дрожит голос человека, бросившегося за ним следом. Но он не хотел, чтобы его провожали, чтобы закрывали за ним двери, чтобы выгоняли из жизни, которой у него и так не было. Он и без этого был выброшенным, потерянным, забытым всеми. Для него этого было больше, чем много, и снова почувствовать, как его имя, имя, которого он не помнит, вычеркивают жирным черным карандашом – было слишком.
- Не нужно, я помню дорогу, - бросил Ран, не оборачиваясь, коснулся ручки входной двери и ощутил, как сжимаются на его запястье сухие теплые пальцы.
И вдруг – губы, по коже… до дрожи. Вздох, перерастающий в стон. Восторг, жар тела, удовольствие. Прикосновения. И движение тела – все быстрее и быстрее, и снова губы… горячие, влажные, так близко, дрожащие, пальцами… убирая длинными, сейчас тяжелые от пота волосы с лица. Такие… мягкие…
Ран открыл глаза и оглянулся, чтобы посмотреть на Исаму. Тот все так же сжимал его руку, пытаясь удержать.
- Пожалуйста, разреши мне тебя провести… - с мольбой проговорил он, на что Ран тихо ответил:
- Не стоит – там дождь.
Исаму вздохнул и уже совсем беззвучно возразил:
- А мне все равно…

Они медленно шли вниз по улице. Исаму высоко держал зонт, прикрывая их обоих, но дождь все равно мочил одежду и волосы, и хлюпал в промокших кедах.
Казуки (Ран понял, что это имя ему идет больше, чем Исаму) смотрел под ноги, на то, как дождь крупными пузырями вздымается на убегающей куда-то в асфальтовую землю воде, как небо, темнея, окрашивает ее в черный.
В голове Казуки вертелось множество вопросов, которые ему хотелось задать Исаму, но он молчал. И так боялся, что Исаму сам заговорить об этом. Но тот тоже молчал, видимо, почувствовав, что Казуки не готов говорить. Тем более – о себе. Сейчас он больше, чем за все три прошедших месяца вместе взятых, не хотел знать, что было там, за стеной амнезии. Ему больше не хотелось вернуться в мир, который он считал потерянным.
- Исаму, - когда они дошли до перекрестка, Казуки решился на один вопрос, - почему я ушел?
- Потому что я попросил тебя об этом, - Исаму не уточнял и не спрашивал, что он имеет в виду. Он знал.
- Почему?
- Потому что я не хотел… не хотел, чтобы ты видел, как я умираю.
Казуки лишь моргнул. Это единственное, что позволила ему сделать боль.
- Рак, - Исаму видел, как ему больно, он чувствовал это вместе с ним, Казуки читал это в его глазах. – Полтора месяца назад мне сделали операцию, сейчас я прохожу курс реабилитации. Все хорошо, опухоль удалили, опасности нет. В ближайшие лет тридцать я точно не умру, по крайней мере, не от рака, - он даже улыбнулся.
Слишком близко, под одним зонтом, когда вокруг – холодно и пусто, и дождь мочит кончики пальцев, потому что одного зонта катастрофически мало,
Если не подойти еще ближе…
приходит понимание, насколько сильно ты, оказывается, умеешь чувствовать. Боль, страх, обиду, отчаяние, смирение, любовь. Вот здесь, совсем рядом, чувствуя, как прикасается к лицу мягкое, но неровное дыхание, как смотрят темные, узнаваемо-потерянные глаза, как голос дрожит, и едва заметно шевелятся губы, осознаешь, что больше всего будешь жалеть о том, что забыл его. Что позволишь себе уйти. И снова забыть, и больше никогда…
Ты любишь его, Казуки. Поэтому ты вспомнил ЕГО жизнь, но не свою, потому что она для тебя была важнее, потому что ты боялся потерять ее и запоминал, запоминал все: каждое его слово, каждый взгляд, каждое мгновение, проведенное вместе. Он был для тебя всем. Вот почему ты решил умереть. Когда думал, что умирает он.
Он до сих пор не помнил этого, но сейчас понимал, что это было действительно так.
Он был для него всем, был его музыкой, был мелодией волн, был тем, что он любил больше, чем море. Он и море любил, потому что оно было так похоже на него.
Но Исаму был у Казуки, у Рана же было море, и друзья-рыбаки, и Нами, такая милая и хорошая, и тетрадь с воспоминаниями на дне дорожной сумки, и горстка пепла – его прошлое. Его нужно было развеять на ветру. Там, дома, над морем.
Казуки больше нет. Казуки умер три месяца назад, его не возродить пригоршне смутных видений и одному огромному, но, казалось, украденному у кого-то другого чувству.
- Я рад, что у тебя все хорошо, - улыбаясь, проговорил Ран, беря в руки тот самый карандаш и одним уверенным движением вычеркивая из своей жизни Казуки. – Спасибо, что провел. Дальше я сам, - сделал лишь один шаг назад, чтобы тут же почувствовать удушающий холод. Он шел не извне – холод был внутри него.
- Будь здоров, Исаму.
Исаму стоял под своим зонтом, продолжая держать его на вытянутой руке.
Эта картина навсегда врезалась в память Рана, болью растекаясь по груди.
Он лишь на мгновение прикрыл глаза, а потом почувствовал в себе силу развернуться и побрести в сторону автобусной остановки.
Пройдя пол-улицы, он, однако, позволил себе оглянуться. Исаму стоял на том же месте, и зонт в его руках ловил капли дождя, и он все так же прикрывал пустоту, образовавшуюся на месте… Казуки. Наверное, ему было так же больно, как больно было Казуки. Ран же ничего не чувствовал. Наверное.
Он ускорил шаг. Впереди показался размытый силуэт автобуса. Он не хотел опоздать – его ждала Нами, и ее четырехколесное чудовище, и дорога домой. Будущее, которое нужно было сделать таким, чтобы его нельзя было забыть. Или спутать с чьим-то другим.
Даже если видишь в нем смысл собственной жизни?..
Даже если так.
Он не хотел терять себя вновь. Ни единой крупицы. Он хотел быть полным кувшином воды, нежели половиной – сладкого вина.
Автобус остановился, он поднялся в салон и занял свободное место. Таких было много – автобус был практически пустой.
Закрыв глаза, Ран медленно вдохнул, а затем понял, что сейчас совершит самую большую глупость. Он оглянется назад, чтобы через мутное оконное стекло увидеть размытый дождем силуэт. Одинокий и потерянный.
Как ты три месяца назад.
Он не обернулся и не увидел, что на том месте, где он распрощался с Исаму, лишь тихо накрапывает дождь, и что сам Исаму совсем рядом, с отчаянием хватает дождь губами, пытаясь дышать, и что от быстрого бега грудь его высоко вздымается, и что он прижал к ней ладонь, и та дрожит, не желая понять, что это – конец. И что ветер вырвал из его рук зонт, и тот сейчас черной тенью скользит по мокрому асфальту, убегая куда-то в необозримую даль...

Закончились дожди, закончился сезон зимних штормов. Море снова стало спокойным и приветливым. Весна распускала листья на деревьях и цветы в их ветвях. В приморском селении начинался новый сезон. Шлюпки и яхты снова выходили в море, неся на своих портах рыболовецкие снасти и людей, впитавших в себя всю соль морских волн.

- Я люблю море, - ответил Ран, глядя на Нами. На вопрос, зачем ему снова выходить в море, когда у него есть другая, не менее прибыльная, но более безопасная работа, другого ответа не существовало.
Море не отпускало его. Море было единственным, что он любил без оглядки. Мелодия прибоев, шум волн, трескотня чаек и гул, глубокий и размеренный, идущий, казалось, из самых запредельных глубин, - было тем, что наполняло его жизнь смыслом.
- Я просто люблю море, - он улыбнулся, потрепав девушку по коротким волосам. Та недовольно поджала губы, но, все же, ответ приняла и улыбнулась.
- Но ты бы мог просто арендовать яхту и выходить в море, когда захочется.
- Я люблю делать это в компании друзей. И когда есть, чем занять руки, - спокойно ответил он.
- А мое общество, значит, тебе уже не нравится? – Девушка решила, что на это можно и обидеться.
- Я люблю твое общество, но, все же, ты не мой друг, а девушка.
- А девушка не может быть другом? – Нами обиделась еще больше.
- Может, но тогда она уже будет не девушкой. Нужно разделять эти понятия. Я предпочитаю говорить с тобой о всяких мелочах в постели, чем обсуждать, какие удила лучше на корме продуваемого со всех сторон корабля.
- Ты невыносим! – Бросила она, но обижаться перестала. В его словах была правда, хоть и не особо ей приятная. Она, все же, хотела быть ему другом.
- Возможно, - пожал он плечами и потянулся к девушке, желая ее поцеловать, но остановился, когда его окликнул Цубаса – местный здоровяк, владелец рыболовецких суден, которые они с друзьями арендовали:
- Эй, Ран, тебя спрашивают.
- Кто?
- Какая-то девчонка.
- А имя у девчонки есть? – Поймав на себе не очень добрый взгляд Нами, поинтересовался Ран.
- Ага, Нана.
- Нана? – Радостно вскинулась Нами, поднимаясь с днища перевернутой к верху дном лодки. – Что она здесь делает?
- Ну, пойдем, узнаем, - усмехнулся Ран, тоже подымаясь на ноги.
- Пошли, пошли, пошли, - возбужденно захлопала в ладоши девушка, а Ран в который раз убедился, какой же она еще, по сути, ребенок.
Нана нашлась на пристани, рассеяно глядящая в морскую даль слезящимися от ветра глазами. Заслышав шаги, она обернулась, тут же расцветая в самой лучезарной из своих улыбок.
- Привет, - радостно замахала она ладошкой, после чего сразу же оказалась в объятиях сестры.
- Нана, - радости Нами не было конца. – Я так соскучилась. Ты какими ветрами здесь оказалась?
- Железнодорожными. Мы с мамой едем на север, к бабушке, по пути решили заскочить к вам на денек. Дома никого не было, но соседка сказала, что вы, должно быть, на пристани, ну мы оставили сумки и рванули прямо сюда.
- А тетя где? – Нами завертела головой, пытаясь взглядом отыскать родной силуэт.
- Она внизу, на берегу – ей срочно захотелось помочить ноги в соленой водичке.
- Не самое лучшее желание – вода еще холодная, - с улыбкой заметил Ран, пожимая протянутую ему руку. – Я очень рад снова тебя видеть, Нана-чан.
- Еще раз назовешь меня так – я тебя искупаю в этой огромной вонючей луже!
- Это море! – Оскорбился Ран, но злиться на Нану было себе дороже.
- Ты лужу как не назови… - переиначила строчки шекспировской трагедии девушка, заставляя всех рассмеяться.
- Слушай, Ран, сбегай за мамой, а то она точно в воду полезет.
Ран лишь тяжко вздохнул, но выполнил просьбу Наны.
Быстро миновал причал и спустился вниз по набережной.
Тетя Тсукико, лишь яркий, белесый в лучах высоко забравшегося по небесному склону солнца силуэт, стояла возле самой воды. Волны были готовы вот-вот облизать ее тонкие ступни. Рядом с ней, сидя на писке, был кто-то еще. Они говорили, но слова таяли в шуме прибоя, превращаясь в крики чаек.
Чем ближе подходил к ним Ран, тем короче становились его шаги. Он узнавал. Узнавал мягкие, плавные линии тела, контуры лица, повернутого к нему в профиль. Узнавал движения и жесты, узнавал голос, который все чаще и чаще касался его слуха.
Тетя Тсукико заметила его и пошла навстречу.
- Здравствуй, Казуки, - махнула она рукой в знак приветствия, а он замер, услышав произнесенное ею имя.
- Как твои дела? – Ее лицо светилось улыбкой, но в глазах был различим и другой, не менее яркий свет. – Ты немного похудел, ты не болен?
- Нет, - Ран замотал головой, боясь поднять глаза чуть выше плеча тети Тсукико. Он все еще был там, он не был видением или морским миражем. Волны не шутили с его воображением – они не были настолько жестоки.
Он действительно здесь…
- Ну, смотри мне, - она погрозила ему пальцем. – Девочки на пристани?
- Да, я…
- Пойду, поздороваюсь с племянницей, - улыбнулась, пряча лукавый взгляд за жестом руки, призванным убрать падающую на глаза челку, - не нужно составлять мне компанию, - коснулась плеча Рана, этим жестом вкрадчиво говоря: «Я хочу, чтобы ты остался здесь, с ним».
Женщина ушла, не дождавшись его ответа, а Ран все стоял на месте, не решаясь прямо посмотреть на того, кто проделал столь сложный путь, найдя способ
О господи, как он это сделал?!
отыскать его.
Ран сделал глубокий вдох и закрыл глаза, готовясь нырнуть. В море, в котором не отказался бы утонуть.
- Как ты меня нашел? - крикнул он, заглушая грохот волн, и открыл глаза.
Исаму обернулся на звук его голоса, поднялся, отряхивая с рук песок.
…влажный песок, на локтях и коленях, и между пальцев, и, казалось, в волосах и на лице, и шее, так если бы к ним прикоснулись запачканными в песок руками…
…когда они, в бреду и горячке, занимались любовью на таком же пляже, касаясь друг друга невыносимо, целуя бешено, обнимая больно. Сходя с ума от близости, от той близости, что рождается единственно из любви.
- Как ты меня нашел, Исаму?! – Снова крикнул он, слыша отчаяние в изменившемся голосе. Он не заметил, что идет вперед, шагая быстро, размашисто, что ноги заплетаются, увязая в песке, и что волны шумят совсем близко, и что чайки замолкли, будто прислушиваясь.
- Ты любишь море, Казуки. Ты слишком сильно любишь море, - Исаму шел ему навстречу, позволяя ветру прибоя подталкивать его в спину.
- Я слишком сильно люблю тебя, но это не помогло мне тебя отыскать! Как, черт возьми, ты меня нашел?!
Исаму остановился и дождался, когда Казуки сам к нему подойдет.
Он не хотел отвечать на этот вопрос. Он нашел его, Казуки, и не собирался отпускать. Теперь – никогда. И Казуки знал это, как знал и Ран, и волны, и чайки. И море, огромное, безгранично-любимое море, и небо над ним: беспечное, светлое. И солнце, и песок под ногами, скалы, ветер, деревья за пристанью, и срубы причала, и безмолвные тени шлюпок, - весь этот мир уже знал, что Исаму не отпустит его.
- Ты слишком любишь море, Казуки, чтобы жить без него, - Исаму сделал лишь шаг вперед, а Казуки показалось – он переступил через пропасть.
Он слишком любит тебя, чтобы не знать, где искать.
- Найти ветер*, который любит море, не так и сложно.
Казуки тяжело дышал, пытаясь справиться с гневом, возмущением, радостью, желанием расплакаться, сорваться: целовать эти губы, глаза, щеки и скулы, эти мягкие волосы и руки, покрытые невидимыми песчинками.
- Я слушаю мелодию волн.
Я в ней растворяюсь, я таю… Я ветер в гребнях твоих волн.
Я закрываю глаза, я чувствую, как ты прикасаешься ко мне. Во мне нет боли – я море, - тихо продекламировал Исаму, словно ставя точку.
Казуки в ответ беззвучно шагнул вперед, обнимая Исаму за плечи, позволяя себе слабость – вдыхать запах его кожи, носом уткнувшись в горячую шею, и тихо нашептывать, чувствуя ответную ласку любимых рук:
- Мне спокойно. Мне больше не нужно дышать.
Я медленно растворяюсь в музыке твоего голоса: он навсегда останется во мне, в тихом дыхании волн.

А чайки снова кричали, устремляясь в бескрайний небосвод, а тот смотрел на землю своими слепыми глазами, не видя, как влюбленно смотрит на него огромное серое море – обитель вечных волн…
_______________________________________

*波のメロディー (яп. Nami no merodi) – Мелодия волн
Нами (яп. 波) – Волна
Ран (яп. ラン) – сильный ветер